Бутылка с запиской от Инны Лиснянской

Инна Лиснянская стала лауреатом премии Александра Солженицына (1999) за прозрачную глубину стихотворного русского слова и явленную в нем поэзию сострадания. Это было закономерным событием. Александр Исаевич еще в апреле 93-го писал поэтессе: «Казалось бы: после Ахматовой и Цветаевой — до чего же нелегко проложить свою самобытность в русской поэзии, придать ей красок и быть значительной, — а Вам это удалось, и видно, что не по заданной программе, а просто, само по себе, как льется». В том же 99-м Инне Львовне присудили Государственную премию за книгу «Из первых уст».

Таковы внешние приметы широкого признания ее дара, но самое главное — этот голос не только не перестал восприниматься как чудо, к которому вольно или невольно привыкают, — напротив: он становится всё пронзительнее, и хотя и не назойливо, проникает в души страждущих лирического откровения:

Часто ли вам удавалось вылавливать из морской пучины нечто подобное? Я помню ее с начала шестидесятых, когда мы хороводились на одном этаже в общежитии Литинститута, на улице Добролюбова, 9/11, где почти все сообразили едва ли не с момента знакомства, что молодая бакинка — личность абсолютно неординарная. Вместе со Светланой Кузнецовой я был принят в компанию Лиснянской. Инне посчастливилось получить прописку в Химках, неподалеку от Кольцевой автодороги, в доме, где вскоре родилась Лена, ставшая потом известной писательницей и художником-педагогом Еленой Макаровой. Этот дом был очень добр ко мне, мотавшемуся туда из Тбилиси, часто одаривал чуть ли не родственным теплом. Самыми замечательными были часы, когда Инна (даже ночью!) читала новые и старые свои стихи.

Лиснянская, такая миролюбивая и кроткая в обыденности, неукротимо преодолевала любые препятствия, чтобы стать самой собою. И платила за это высокую цену. Правда, и добивалась немалого. Ей дано было слышать, как «Божий младенец вздымает глагол», ее публикации и рукописи были не в обычном пространстве, а «над гетто, где воздух лежит на земле и желтые звезды мерцают в золе».
Инна Лиснянская имела право сказать:

Лиснянская всегда была русским поэтом, что подтверждается признанием:

Но когда разразился грандиозный скандал вокруг «Метрополя» и она вслед за Василием Аксеновым и Семеном Липкиным вышла из Союза писателей, ее объявили “отщепенкой” и запретили ей быть российской поэтессой.

И всё же голос Инны Леснянской не умолкал, он приобретал особое значение, доходя до нас в вышедших на Западе сборниках «Дожди и зеркала» (ИМКА-Пресс, 1983) и «На опушке сна» («Ардис», 1984). «Слыть отщепенкой в любимой стране — видно, железное сердце во мне». Ей не была страшна никакая глушилка. Что глушилка, ведь та, «как сердце мое, еще заглушает себя самоё, К чему нам известья из тьмы мировой? Транзистор разбей и гитару настрой. Гитару настрой и по струнам ударь, да так, чтобы числа забыл календарь».

Лиснянская поражает тем, что у нее всё не так, как у других. Она никого не обвиняет. Помните – «сила слабости»?

Эти строки для Лиснянской, поэта поистине русского, органичны и естественны, хотя она, будучи матерью и подлинным художником, не обходит стороной тему Исхода.

В самых горьких ее стихах, где «проводы, проводы», где «прощанье — как будто из жизни изъятье», легко находится важнейший опознавательный знак: «Русские люди, а значит — и водка, и толки… Люди прощаются, русские книги молчат».

Она разлучена с дочерью, которая поставила перед собой задачу — оживить тех, кто сгорел в пламени Холокоста, в частности — художницу Фридл Диккер-Брандвейсову. Фридл в Терезинском гетто была рядом с детьми, обучала их умению рисовать, а настал час — пошла вместе с ними в печь. «Лена, — говорит Инна Лиснянская, — организовала в Москве первую выставку художественных работ талантливых детей, погибших в гетто. В ответ — площадная ругань. Общество «Память» прибегло к угрозам. Вот Лене и пришлось уехать, чтобы продолжить начатое святое дело. Вскоре сразу же на нескольких языках появится ее книга о Фридл… Так уж получилось, дочка — в Израиле, я — в России. Что же касается моей «пятой графы»… Мама у меня была армянка. Во мне есть кровь и русская. И французская, есть и еврейская, которая главенствовала у отца, военврача. Получая паспорт, я попросила записать меня еврейкой, потому что знала о жертвах Катастрофы. Но повторяю: «Пронзены половецкими стрелами русские сны». И еще: «Приближаясь к последнему праву под землей о земле тосковать, больше я никакую державу не посмею чужбиной назвать».

Никогда не забуду чувство, которое я испытал, услыхав стихотворение, где жертва жалеет гонителя:

Услышал я эти строки, когда мы гуляли с Инной по переделкинским тропинкам.
— Редко кому удается сказать о себе так! — воскликнул я, еще не переварив услышанного.
— Это я не о себе, — ответила она. — Это посвящено Лидии Корнеевне Чуковской… И я припомнил, что у нее уже было нечто похожее: «Ну, скажи, не одно и то же — конвоиры и беглецы?»

Мир Лиснянской бескраен, хотя и поразительно конкретен. Не напрасно же у нее столько триптихов.Но ни единой длинноты!