Трое в лодке, не считая собаки (отрывок из книги)

Потом мы стали обсуждать продовольственный вопрос. Джордж сказал:

— Начнем с завтрака. (Джордж — человек методичный.) Так
вот, к завтраку нам нужна сковородка…

— Тут Гаррис возразил, что она
неудобоварима, но мы попросту предложили ему не прикидываться идиотом, и
Джордж продолжал: — Чайник для кипятка, чайник для заварки и спиртовка.

— Но ни капли керосина, — многозначительно сказал Джордж. Гаррис и я согласились.

Однажды мы захватили в дорогу керосинку, но это было в
первый и последний раз. Целую неделю мы провели словно в керосиновой
лавке. Керосин просачивался. Я не знаю, что еще обладает такой
способностью просачиваться, как керосин; Мы держали его на носу лодки, и
оттуда он просочился до самого руля, пропитав по пути всю лодку и ее
содержимое, и расплылся по реке, и въелся в пейзаж, и отравил воздух.
Дул то западно-керосиновый ветер, то восточно-керосиновый ветер, то
северо-керосиновый ветер, то юго-керосиновый ветер; но приходил ли он с
ледяных просторов Арктики или зарождался в знойных песках пустынь, он
был одинаково насыщен благоуханием керосина.

И керосин просачивался до самого неба и губил солнечные закаты, а лунный свет положительно провонял керосином.

В Марло мы попытались отделаться от него. Мы оставили
лодку у моста и попробовали удрать от него пешком на другой конец
города, но он последовал за нами. Город был насыщен керосином. Мы зашли
на кладбище, и нам показалось, что здесь покойников хоронят в керосине.

На Хай-стрит воняло керосином. «Как только люди могут здесь жить!» —
думали мы. И мы шагали милю за милей по бирмингамской дороге, но толку
от этого не было никакого: вся местность была пропитана керосином.

Когда закончилась эта поездка, мы назначили встречу в
полночь на заколдованном месте под чертовым дубом и поклялись страшной
клятвой (мы целую неделю божились и чертыхались по поводу керосина самым
заурядным обывательским образом, но для такого экстраординарного случая
этого было недостаточно); — мы поклялись страшной клятвой никогда не
брать с собой в лодку керосина, разве только от блох.

Итак, мы решили на сей раз удовольствоваться
денатурированным спиртом. Это тоже порядочная гадость. Приходится есть
денатурированный пирог и денатурированное печенье. Но для принятия
внутрь в значительных дозах денатурат более полезен, чем керосин.

Что касается других элементов, составляющих завтрак, то
Джордж предложил яйца и ветчину, которые легко приготовить, холодное
мясо, чай, хлеб, масло и варенье — но ни крошки сыра.

Сыр, как и
керосин, слишком много о себе воображает. И он, видите ли, желает
заполнить собой всю лодку. Он становится хозяином положения в корзине с
провизией и придает запах сыра всему ее содержимому. Вы не можете
сказать в точности, едите вы яблочный пирог, или сосиски с капустой, или
клубнику со сливками. Все это кажется сыром. Сыр очень уж силен по
части благоухания.

Как-то раз один из моих друзей купил в Ливерпуле несколько
головок сыра. Это был изумительный сыр, острый и со слезой, а его
аромат мощностью в двести лошадиных сил действовал с ручательством в
радиусе трех миль и валил человека с ног на расстоянии двухсот ярдов. Я
как раз оказался в Ливерпуле, и мой друг, который должен был остаться
там еще дня на два, спросил, не соглашусь ли я захватить этот сыр в
Лондон.

«С удовольствием, дружище, — ответил я, — с удовольствием!»

Мне принесли сыр, и я погрузил его в кэб. Это было ветхое
сооружение, влекомое беззубым и разбитым на ноги лунатиком, которого его
владелец в разговоре со мной, забывшись, назвал лошадью.

Я положил сыр наверх, и мы припустились аллюром, который
мог бы сделать честь самому быстрому из существующих паровых катков, и
все шло превесело, словно во время похоронной процессии, пока мы не
завернули за угол. Тут ветер пахнул ароматом сыра в сторону нашего
скакуна. Тот пробудился от транса и, в ужасе всхрапнув, помчался со
скоростью трех миль в час. Ветер продолжал дуть в том же направлении, и
не успели мы доехать до конца улицы, как наш рысак уже несся во весь
опор, развивая скорость до четырех миль в час и без труда оставляя за
флагом всех безногих калек и тучных леди.

Чтобы остановить его у вокзала, кучеру потребовалась
помощь двух носильщиков. И то им, наверно, это не удалось бы, не
догадайся один из них набросить свой платок на ноздри лошади и зажечь
обрывок оберточной бумаги.

Я купил билет и гордо прошествовал на платформу со своим
сыром, причем люди почтительно расступались перед нами. Поезд был
переполнен, и я попал в купе, где уже было семь пассажиров. Какой-то
желчный старый джентльмен попытался протестовать, но я все-таки вошел
туда и, положив сыр в сетку для вещей, втиснулся с любезной улыбкой на
диван и сказал, что сегодня довольно тепло.

Прошло несколько минут, и
вдруг старый джентльмен начал беспокойно ерзать.
«Здесь очень спертый воздух», — сказал он.
«Отчаянно спертый», — сказал его сосед.
И тут оба стали принюхиваться и скоро напали на верный
след и, не говоря ни слова, встали и вышли из купе. А потом толстая леди
поднялась и сказала, что стыдно так издеваться над почтенной замужней
женщиной, и вышла, забрав все свои восемь пакетов и чемодан. Четверо
оставшихся пассажиров некоторое время держались, пока мужчина, который
сидел в углу с торжественным видом и, судя по костюму и по выражению
лица, принадлежал к мастерам похоронного дела, не заметил, что это
вызывает у него мысли о покойнике. И остальные трое пассажиров
попытались пройти в дверь одновременно и стукнулись лбами.

Я улыбнулся черному джентльмену и сказал, что, видно, купе
досталось нам двоим, и он в ответ любезно улыбнулся и сказал, что
некоторые люди делают из мухи слона. Но когда поезд тронулся, он тоже
впал в какое-то странное уныние, а потому, когда мы доехали до Кру, я
предложил ему выйти и промочить горло. Он согласился, и мы протолкались в
буфет, где нам пришлось вопить, и топать ногами, и призывно размахивать
зонтиками примерно с четверть часа; потом к нам подошла молодая особа и
спросила, не нужно ли нам чего.

«Что вы будете пить?» — спросил я, обращаясь к своему новому другу.

«Прошу вас, мисс, на полкроны чистого бренди», — сказал он.

Он выпил бренди и тотчас же удрал и перебрался в другое купе, что было уже просто бесчестно.

Начиная от Кру купе было предоставлено полностью в мое
распоряжение, хотя поезд был битком набит. На всех станциях публика,
видя безлюдное купе, устремлялась к нему. «Мария, сюда! Скорей! Здесь
совсем пусто!» — «Давай сюда, Том!» — кричали они.

И они бежали по
платформе, таща тяжелые чемоданы, и толкались, чтобы скорее занять
место. И кто-нибудь первым открывал дверь, и поднимался по ступенькам, и
отшатывался, и падал в объятия следующего за ним пассажира; и они
входили один за другим, и принюхивались, и вылетали пулей, и
втискивались в другие купе или доплачивали, чтобы ехать первым классом.

С Юстонского вокзала я отвез сыр в дом моего друга. Когда
его жена переступила порог гостиной, она остановилась, нюхая воздух.

Потом она спросила:
«Что это? Не скрывайте от меня ничего».
Я сказал:
«Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил отвезти вам».

И я добавил, что она, надеюсь, понимает, что я тут ни при
чем. И она сказала, что она в этом не сомневается, но, когда Том
вернется, у нее еще будет с ним разговор.

Мой приятель задержался в Ливерпуле несколько дольше, чем
ожидал; и через три дня, когда его все еще не было, меня посетила его
жена.
Она сказала:

«Что вам говорил Том насчет этого сыра?»

Я ответил, что он велел держать его в прохладном месте и просил, чтобы никто к нему не притрагивался.
Она сказала:
«Никто и не думает притрагиваться. Том его нюхал?»
Я ответил, что, по-видимому, да, и прибавил, что ему этот сыр как будто пришелся очень по душе.
«А как вы считаете, — осведомилась она, — Том будет очень
расстроен, если я дам дворнику соверен, чтобы он забрал этот сыр и
закопал его?»

Я ответил, что после такого прискорбного события вряд ли на лице Тома когда-нибудь вновь засияет улыбка.

Вдруг ее осенила мысль. Она сказала:
«Может быть, вы возьметесь сохранить сыр? Я пришлю его к вам».

«Сударыня, — ответил я, — лично мне нравится запах сыра, и
поездку с ним из Ливерпуля я всегда буду вспоминать как чудесное
завершение приятного отдыха. Но в сем грешном мире мы должны считаться с
окружающими. Леди, под чьим кровом я имею честь проживать, — вдова, и к
тому же, насколько я могу судить, сирота. Она решительно, я бы даже
сказал — красноречиво, возражает против того, чтобы ее, как она говорит,
«водили за нос».

Мне подсказывает интуиция, что присутствие в ее доме
сыра, принадлежащего вашему мужу, она расценит как то, что ее «водят за
нос». А я не могу позволить, чтобы обо мне говорили, будто я вожу за нос
вдов и сирот».

«Ну что ж, — сказала жена моего приятеля, — видно, мне
ничего другого не остается, как взять детей и поселиться в гостинице,
пока этот сыр не будет съеден. Я ни одной минуты не стану жить с ним под
одной крышей».

Она сдержала слово, оставив дом на попечение поденщицы,
которая, когда ее спросили, сможет ли она выдержать этот запах,
переспросила: «Какой запах?», а когда ее подвели к сыру вплотную и
велели как следует понюхать, сказала, что чувствует слабый аромат дыни.
Отсюда было сделано заключение, что создавшаяся атмосфера сравнительно
безвредна для этой особы, и ее решили оставить при квартире.

За номер в гостинице пришлось заплатить пятнадцать гиней; и
мой друг, подведя общий итог, сосчитал, что сыр обошелся ему по восемь
шиллингов и шесть пенсов за фунт.

Он сказал, что хотя очень любит
полакомиться кусочком сыра, но этот ему не по карману; поэтому он решил
отделаться от своей покупки. Он бросил сыр в канал, но его пришлось
выловить оттуда, потому что лодочники с барж стали жаловаться. У них
начались головокружения и обмороки. Тогда мой приятель в одну темную
ночь прокрался в приходскую покойницкую и подбросил туда сыр. Но
следователь по уголовным делам обнаружил сыр и страшно расшумелся.

Он
заявил, что под него подкапываются и что кто-то вздумал воскрешать
покойников с целью добиться его отставки.

В конце концов моему другу удалось избавиться от сыра,
увезя его в один приморский городок и закопав на берегу. Городок тотчас
же после этого приобрел большую известность.

Приезжие говорили, что
никогда раньше не замечали, какой тут здоровый воздух — просто дух
захватывает, — и еще многие годы слабогрудые и чахоточные наводняли этот
курорт.

Поэтому, хоть я и страстный поклонник сыра, но мне пришлось признать, что Джордж прав, отказываясь брать с собой сыр.

— Пятичасового чая у нас не будет, — сказал Джордж (при
этих словах лицо Гарриса омрачилось), — но в семь часов будет знатная,
сытная, плотная, роскошная трапеза — обед, чай и ужин сразу.

Гаррис заметно повеселел. Джордж внес в список пирожки с
мясом, пирожки с вареньем, жареное мясо, помидоры, фрукты и овощи. Из
напитков мы решили взять некий удивительно тягучий состав, изготовляемый
Гаррисом, который следовало разбавлять водой и называть после этого
лимонадом, большой запас чая и бутылку виски на случай, как сказал
Джордж, если лодка перевернется.
Не слишком ли много Джордж толкует о том, что мы
перевернемся? Готовиться к путешествию на лодке с таким настроением —
последнее дело.
Но все-таки виски нам не помешает.

Мы решили не брать ни вина, ни пива. Взять их в
путешествие по реке значило бы совершить ошибку. От них тяжелеешь и
впадаешь в сонливость. Стаканчик пива не повредит, когда вы собираетесь
пошататься вечером по городу и поглазеть на девушек, но остерегайтесь
его, когда солнце припекает голову и вас ждет физическая работа.

Мы расстались в этот вечер только после того, как список
всех необходимых вещей был составлен, — а список этот оказался довольно
пространным. Следующий день (это была пятница) мы потратили на то, чтобы
собрать все нужное в одном месте, а вечером снова встретились и
занялись упаковкой. Для одежды мы предназначили большой кожаный саквояж,
а для провизии и хозяйственных принадлежностей — две корзины.

Мы
отодвинули стол к окну, свалили все на пол посреди комнаты, уселись
вокруг этой кучи и стали ее критически обозревать. Я сказал, что
укладкой займусь сам.

Я горжусь своим умением укладывать вещи. Упаковка — это
одно из многих дел, в которых я, несомненно, смыслю больше, чем кто бы
то ни было (даже меня самого порой удивляет, как много на свете таких
дел). Я внушил эту мысль Джорджу и Гаррису и сказал, что им лучше всего
целиком положиться на меня. Они приняли мое предложение с какой-то
подозрительной готовностью. Джордж закурил трубку и развалился в кресле,
а Гаррис взгромоздил ноги на стол и закурил сигару.

Я, признаться, на это не рассчитывал. Я-то, конечно, имел в
виду, что буду направлять работу и давать указания, а Гаррис и Джордж
будут у меня подручными, которых мне придется то и дело поправлять и
отстранять, делая замечания:

«Эх, вы!..», «Дайте-ка уж я сам…»,
«Смотрите, вот как просто!» — обучая их таким образом этому искусству.
Вот почему я был раздражен тем, как они меня поняли.

Больше всего меня
раздражает, когда кто-нибудь бездельничает, в то время как я тружусь.

Однажды мне пришлось делить кров с приятелем, который
буквально приводил меня в бешенство. Он мог часами валяться на диване и
следить за мной глазами, в какой бы угол комнаты я ни направлялся. Он
говорил, что на него действует поистине благотворно, когда он видит, как
я хлопочу. Он говорил, будто лишь в такие минуты он отдает себе отчет в
тем, что жизнь вовсе не сон пустой, с которым приходится мириться,
зевая и протирая глаза, а благородный подвиг, исполненный неумолимого
долга и сурового труда. Он говорил, что не понимает, как мог он до
встречи со мной влачить существование, не имея возможности каждодневно
любоваться настоящим тружеником.
Но сам я не таков. Я не могу сидеть сложа руки и праздно
глядеть, как кто-то работает в поте лица. У меня сразу же появляется
потребность встать и начать распоряжаться, и я прохаживаюсь, засунув
руки в карманы, и руковожу. Я деятелен по натуре. Тут уж ничего не
поделаешь.

Тем не менее я промолчал и стал укладываться. На это
понадобилось больше времени, чем я ожидал, но все-таки мне удалось
покончить с саквояжем, и я сел на него, чтобы затянуть ремни.

— А как насчет башмаков? Ты не собираешься положить их в саквояж? — спросил Гаррис.

Я оглянулся и обнаружил, что забыл про башмаки. Такая
выходка вполне в духе Гарриса. Он, конечно, хранил гробовое молчание,
пока я не закрыл саквояж и не стянул его ремнями.

А Джордж смеялся, —
смеялся своим раздражающим, бессмысленным, кудахтающим смехом. Они оба
иногда доводят меня до исступления.

Я открыл саквояж и уложил башмаки; и когда я уже собирался
снова закрыть его, мне пришла в голову ужасная мысль. Упаковал ли я
свою зубную щетку? Не понимаю, как это получается, но я никогда не бываю
уверен, упаковал я свою зубную щетку или нет.

Зубная щетка — это наваждение, которое преследует меня во
время путешествия и портит мне жизнь. Ночью мне снится, что я забыл ее
уложить. Я просыпаюсь в холодном поту, выскакиваю из постели и бросаюсь
на поиски. А утром я упаковываю ее прежде, чем успеваю почистить зубы, и
мне приходится рыться в саквояже, чтобы разыскать ее, и она
неукоснительно оказывается последней вещью, которую я выуживаю оттуда. И
я снова укладываю саквояж и забываю о ней, и в последнюю минуту мне
приходится мчаться за ней по лестнице и везти ее на вокзал завернутой в
носовой платок.

Конечно, и на этот раз мне пришлось перерыть все
содержимое саквояжа, и я, конечно, не мог найти зубную щетку.

Я вывалил
вещи, и они расположились приблизительно в таком порядке, в каком были
до сотворения мира, когда царил первозданный хаос. На щетки Джорджа и
Гарриса я натыкался, разумеется, раз по двадцать, но моя как будто
провалилась сквозь землю. Я стал перебирать вещи одну за другой,
осматривая их и встряхивая. Я обнаружил щетку в одном из башмаков. Потом
я снова уложил саквояж.

Когда я с этим покончил, Джордж спросил, не забыл ли я
уложить мыло. Я ответил, что мне плевать на мыло; я изо всей силы
захлопнул саквояж и стянул его ремнями, и тут оказалось, что я сунул в
него свой кисет и что мне надо начинать все сначала.

С саквояжем было
покончено в 10 час. 05 мин. вечера, а на очереди были еще корзины.
Гаррис заметил, что выезжать надо через каких-нибудь двенадцать часов и
что лучше уж они с Джорджем возьмут на себя оставшуюся работу. Я
согласился и уселся в кресло, а они принялись за дело.
Принялись они весьма ретиво, очевидно собираясь показать
мне, как это делается. Я не стал наводить критику — я просто наблюдал.
Когда Джордж кончит жизнь на виселице, самым дрянным упаковщиком в мире
останется Гаррис. И я смотрел на груду тарелок, чашек, чайников,
бутылок, кружек, пирожков, спиртовок, печенья, помидоров и т.д. и
предвкушал, что скоро произойдет нечто захватывающее.
Оно произошло. Для начала они разбили чашку. Но это было
только начало. Они разбили ее, чтобы показать свои возможности и вызвать
к себе интерес.

Потом Гаррис поставил банку земляничного варенья на
помидор и превратил его в кашу, и им пришлось вычерпывать его из корзины
чайной ложкой.

Тут пришла очередь Джорджа, и он наступил на масло. Я
ничего не сказал, только подошел поближе и, усевшись на край стола, стал
наблюдать за ними. Это их выводило из себя больше, чем любые упреки. Я
это чувствовал. Они стали волноваться и раздражаться, и наступали на
приготовленные вещи, и задвигали их куда-то, и потом, когда было нужно,
не могли их разыскать; и они уложили пирожки на дно, а сверху поставили
тяжелые предметы, и пирожки превратились в лепешки.

Они все засыпали солью, ну а что касается масла!.. В жизни
я не видел, чтобы два человека столько хлопотали вокруг куска масла
стоимостью в один шиллинг и два пенса. После того как Джорджу удалось
отделить его от своей подошвы, они с Гаррисом попытались запихать его в
жестяной чайник. Оно туда не входило, а то, что уже вошло, не хотело
вылезать. Все-таки они выковыряли его оттуда и положили на стул, и
Гаррис сел на него, и оно прилипло к Гаррису, и они стали искать масло
по всей комнате.

— Ей-богу, я положил его на этот стул, — сказал Джордж, уставившись на пустое сиденье.

— Я и сам видел, как ты его туда положил минуту тому назад, — подтвердил Гаррис.

Тогда они снова начали шарить по всем углам в поисках масла, а потом опять сошлись посреди комнаты и воззрились друг на друга.

— Отродясь не видывал ничего более странного, — сказал Джордж.

— Ну и чудеса! — сказал Гаррис.

Тогда Джордж зашел Гаррису в тыл и увидел масло.

— Как, оно здесь и было все время? — с негодованием воскликнул он.

— Где? — поинтересовался Гаррис, повернувшись на сто восемьдесят градусов.

— Да стой ты спокойно! — взревел Джордж, бросаясь за ним.

И они отскоблили масло и положили его в чайник для заварки.

Монморанси был, конечно, в самой гуще событий. Все
честолюбие Монморанси заключается в том, чтобы как можно чаще попадаться
под ноги и навлекать на себя проклятия. Если он ухитряется пролезть
туда, где его присутствие особенно нежелательно, и всем осточертеть, и
вывести людей из себя, и заставить их швырять ему в голову чем попало,
то он чувствует, что день прожит не зря.

Добиться того, чтобы кто-нибудь споткнулся о него и потом
честил его на все корки в продолжение доброго часа, — вот высшая цель и
смысл его жизни; и когда ему удается преуспеть в этом, его самомнение
переходит всякие границы.

Он усаживался на наши вещи в ту самую минуту, когда их
надо было укладывать, и пребывал в непоколебимой уверенности, что
Гаррису и Джорджу, за чем бы они ни протягивали руку, нужен был именно
его холодный и мокрый нос.

Он влез лапой в варенье, вступил в сражение с
чайными ложками, притворился, будто принимает лимоны за крыс, и,
забравшись в корзину, убил трех из них прежде, чем Гаррис огрел его
сковородкой.
Гаррис сказал, что я науськиваю собаку. Я ее не
науськивал. Этого пса не надо науськивать. Его толкает на такие дела
первородный грех, врожденная склонность к пороку, которую он всосал с
молоком матери.

Упаковка вещей была закончена в 12 час. 50 мин.

Гаррис сел
на большую из корзин и выразил надежду, что бьющиеся предметы у нас не
пострадают. Джордж на это заметил, что если что-нибудь и разбилось, то
оно уже разбилось, и эта мысль его утешила. Он добавил, что был бы не
прочь отправиться спать. Мы все были не прочь отправиться спать.

Гаррис должен был ночевать у нас. И мы поднялись в спальню.

Мы бросили жребий, и Гаррису выпало спать со мной. Он спросил:

— С какой стороны кровати ты предпочитаешь спать?

Я сказал, что предпочитаю спать не с какой-нибудь стороны, а просто на кровати.

Гаррис заявил, что это чудачество.

Джордж спросил:

— В котором часу вас будить, ребята?

Гаррис ответил:

— В семь.

Я сказал:

— Нет, в шесть, — потому что собирался еще написать несколько писем.

После некоторого препирательства мы с Гаррисом сошлись на
том, чтобы взять среднее арифметическое, и назначили половину седьмого.

— Разбуди нас в шесть тридцать, Джордж, — сказали мы.

Джордж ничего не ответил, и мы в результате произведенного
обследования установили, что он уже давно спит; тогда мы приставили к
его кровати лохань с водой, чтобы утром, вставая с постели, он сразу
плюхнулся в нее, а сами улеглись спать.