Сергей Бурьянов: Под наше «антиэкстремистское» законодательство можно подвести кого угодно и за что угодно

Сергей Бурьянов, кандидат юридических наук, ведущий научный сотрудник, сопредседатель Совета Института свободы совести. Фото: Ульяна Ким/Великая Эпоха (The Epoch Times)
Девять лет прошло с тех пор, как был принят Закон «О противодействии экстремистской деятельности». Однако ни этот закон, ни другие нормативные акты не дают определения, что такое «экстремизм». И это дает повод чиновникам разного уровня обвинить в «экстремизме» кого угодно.

В беседе с кандидатом юридических наук, ведущим научным сотрудником, сопредседателем Совета Института свободы совести Сергеем Бурьяновым мы затронули вопросы неправомерного применения «антиэкстремистского» законодательства, которое часто принимает форму борьбы с инакомыслием.

— Сергей Анатольевич, Вы в своей работе «Системная коррупция в области отношений государства с религиозными объединениями» еще в 2003 году говорили о том, что нарушающая Конституцию России власть превращается в криминогенное государство. Как изменилась ситуация в этом направлении с тех пор?

С.Б.:
К сожалению, все развивалось как раз в том направлении, о котором я писал еще в 2003 году. Единственное, что изменилось, так это то, что те незаконные тенденции, которые только-только намечались, в значительной мере наполнились содержанием и даже получили законодательное закрепление.

Например, если в 2003 году только наметились тенденции к незаконной передаче собственности определенным религиозным организациям, то в настоящее время упомянутая передача приняла масштабный характер. Более того, год назад был принят антиконституционный Федеральный закон «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности», это узаконивающий.

— Разъясните, пожалуйста, как «свобода совести подменяется свободой вероисповедания, права человека – правами объединений, религия – идеологией, и как в результате этого приоритет права подменяется приоритетом политики, интересами властных и конфессиональных элит»?

С.Б.:
Да, конечно, поясню, потому что это является ключевым вопросом. Мы с вами коснемся научно-теоретических аспектов этого вопроса для того, чтобы понять, почему так все получается.

Я пришел к выводу, что в основе неправомерных преследований религиозных объединений в РФ лежит слабая научная разработанность данной проблематики. Конституция России гарантирует каждому «свободу совести», запятая, «свободу вероисповедания». А как соотносятся эти понятия? Там не написано. Получается, они как бы равноценны.

Далее говорится о праве исповедовать индивидуально или совместно с другими любую религию, или не исповедовать никакой, свободно выбирать, иметь и распространять религиозные и иные убеждения и действовать в соответствии с ними. Но на практике свобода совести сводится к правовому регулированию свободы религии, а точнее, деятельности религиозных объединений.

А что написано в нормах международного права? Там написано: свобода мысли, совести, религии. И опять, как определяются и соотносятся эти ключевые, базовые понятия? Ни в правоведении, ни в научном сообществе однозначного ответа нет.

И здесь мы входим в очень глубокую сферу вопроса правового определения понятия «религия». Выясняется, что отсутствует правовое определение понятия религии, и создать его невозможно.

С одной стороны, существует проблема определения религии, а с другой стороны – принцип права, что не может регулироваться тем, что юридически не определяется и не имеет четких правовых критериев.

Что же получается? Если нет определения, значит, государственные структуры в правовом государстве не могут и не должны определять и регулировать эту сферу.

— Но, тем не менее, они же это делают?

С.Б.:
Дело в том, что если научное сообщество и общество допускает регулирование того, что не определяется, мы на выходе получаем то, что имеем. В лучшем случае − эти нормы не работают, а в худшем мы получаем нарушения прав человека, конфликты и так далее.

Нечто похожее можно наблюдать и с «антиэкстремистской борьбой». Закон был принят в 2002 году, и он до поры до времени не очень сильно работал. Пока в 2008 году не были созданы соответствующие структуры по надзору во всех субъектах Федерации, в системе МВД, ФСБ, прокураторе и так далее.

Вот с этого момента бессмысленная и беспощадная «антиэкстремистская» борьба начала набирать всероссийские обороты. Например, чтобы было понятно, почему нельзя регулировать то, что не определяется. Представьте себе такое понятие как «ведьма». Естественно, что не существует правового понятия «ведьма», но если будет принят соответствующий закон, и есть силовые структуры для его выполнения, то кто будет докладывать, что «ведьм» нет?

— Так начинается «охота на ведьм»

С.Б.:
Ну, конечно, и силовики будут их ловить, и чем дальше, тем больше. Нечто похожее происходит как раз с так называемой «антиэкстремистской борьбой».

Давайте вернемся к определению религии и проблеме соотношения ключевых понятий. Большинство ученых признают, что свобода совести соотносится со свободой вероисповедания, как целое и часть. А я полагаю, что свобода вероисповедания как бы поглощается свободой совести.

Но и в международном, и в российском праве широкое понятие свобода совести подменяется узким – свободой вероисповедания, свободой религии.

В результате, эта тонкая, юридически не определяемая сфера отдается для регулирования грубым государственным институтам.

— Хорошо, а как религия подменяется идеологией?

С.Б.:
Так бывает, когда власть использует доктринальные установки определенной конфессии в качестве государственной идеологии. В значительной мере это происходит в современной России. И это несмотря на то, что Конституция России абсолютно четко гарантирует идеологическое многообразие и светскость государства.

Следует отметить, что нормы, которые закрепляют свободу совести и идеологическое многообразие, взаимосвязаны. Это значит, что нарушения свободы совести и светскости государства неизбежно приводят к нарушению идеологического многообразия, фактическому установлению обязательной клерикальной госидеологии.

— Если у религии нет определения, тогда что называется «сектантством»?

С.Б.:
О, это отдельная большая тема. Если начинать разбираться, мы увидим, что это понятие пришло из теологической сферы и проникло в нашу жизнь. И это понятие не является нейтральным, а носит ярко-выраженный негативный характер.Фактически, сегодня в нашей стране это негативный социальный ярлык, и он вызывает у большинства людей нетерпимость. Мы не можем запретить одним религиозным организациям называть этим словом других, но его использование в публично-правовой сфере не допустимо.

Это слово корректно только в теологической сфере. Все религиозные учения претендуют на истинность в последней инстанции. Соответственно, они называют всех остальных «не истинными», «еретиками», «раскольниками», «сектантами» или другими похожими словами.

Кроме проблемы некорректных понятий, крайне серьезной является проблема некорректного связывания мировоззренческой сферы и противоправных деяний. Речь идет о правовой некорректности понятий «религиозный экстремизм», «исламский терроризм» и т. п.

Тем не менее, сотрудники правоохранительных органов этого не знают, и продолжают связывать. В результате у нас получается то, что получается. А именно, преследования за инакомыслие.

Не может быть «религиозного экстремизма», и привлекать к ответственности можно за противоправные деяния, а не за мысли преступные.

То есть выходит, что привлекают к ответственности людей, которые не только не совершали противоправных деяний, но даже и не собирались.

— Говоря иными словами, «антиэкстремистское» законодательство и есть прямое непризнание прав личности на религиозное самоопределение?

С.Б.:
Фактически это законодательство позволяет привлечь кого угодно и за что угодно. Принято считать, что понятие «экстремизм» (от фр. extremisme, от лат. extremus − крайний) означает приверженность крайним взглядам и мерам. Но крайний – относительно чего? Тут должна быть точка отсчета. И она может быть различной.

Допустим, я не курю, а мой сосед курит 20 пачек в день, кто из нас экстремист? С моей точки зрения, это будет один взгляд, а с его точки зрения – другой. В общем, это оценочное понятие, некорректно все это юридически.

— Сергей Анатольевич, хотелось бы попросить Вас, в связи со сказанным, прокомментировать повторное рассмотрение Первомайским судом г. Краснодара иска прокуратуры о признании экстремистской литературой книги «Чжуань Фалунь» и других материалов, затрагивающих интересы российских последователей духовной практики «Фалунь Дафа», о чем мы ранее уже сообщали в нашем издании. Это мирная практика, и ее последователи не желают ссориться с властью и, тем не менее, их вероучение обвиняется в «экстремизме». Можно ли сказать, что борьба с «экстремизмом» получила законодательное закрепление в качестве государственной политики?

С.Б.:
То, с чем столкнулись последователи Фалуньгун, является прямым следствием именно государственной политики, потому что до начала 2000-х годов это юридически некорректное понятие не было закреплено законодательно. А когда в 2002 году был принят федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности», то оказалось, что в нем не было дано определения ключевому понятию «экстремизм», и стало возможным применить его по любому случаю и по усмотрению правоприменителей.

По моему мнению, в случае изданий «Фалунь Дафа» это усмотрение вытекает из укрепления российско-китайского сотрудничества, что и предопределило неправомерные ограничения деятельности Фалуньгун в России.

— Связываете ли Вы борьбу с «экстремизмом» с политической коррупцией?

С.Б.:
Безусловно, двигатели этих законодательных процессов и реальной политики находятся как раз в сфере коррумпированных взаимоотношений государства и религиозных объединений, подразумевающих использование властью религиозных объединений для политических нужд.

И это происходит не только в России, но и во всем мире. Именно это является двигателем безумной и преступной борьбы с «экстремизмом», а на самом деле, с инакомыслием.

Помнится, я спрашивал у человека, который участвовал в разработке и принятии этого «антиэкстремистского» закона, не дающего определения ключевого понятия, для чего его приняли? Он ответил, что, конечно, была политическая воля.

То есть, когда нужно было принять этот закон, никто не соблюдал ни юридической техники, ни Конституции…

Вся современная мировая политическая система строится на союзе религии и политики. И глобальные проблемы, которые угрожают самому существованию цивилизации, в значительной мере являются следствием этого противоестественного союза.

Поэтому вопрос, который мы сегодня затронули, очень важный, он имеет много измерений, в т.ч. цивилизационное. Чтобы государства могли найти решение глобальных проблем, эффективно сотрудничать, и чтобы цивилизация наша выжила, необходимо разграничить то, что называется религией и политикой.

А реализация свободы совести как свободы мировоззренческого выбора и светскости государства (как мировоззренческого нейтралитета) является мягким эволюционным механизмом упомянутого разграничения.