Стихи Михаила Юдовского. Поэты по субботам
Михаил Юдовский позволил себе не заканчивать художественно-промышленный техникум по той простой причине, что не мог там свободно рисовать. Позже он станет знаменитым художником.
Михаил позволил себе быть изгнанным с третьего курса института иностранных языков. На экзамене по философии ему достался вопрос: «Докажите, что Бога не существует», на что поэт честно ответил, что это не доказуемо, и он не собирается доказывать это ни с какой другой точки зрения, прибавив: «Нельзя запретить человеку верить или не верить. Я, например, верю в Бога».
Служа в Советской армии, позволил себе на вопрос анкеты КГБ «есть ли у вас родственники за границей» ответить, что есть, потому что все люди – братья.
Михаил Юдовский стал известным поэтом и писателем, автором нескольких книг, лауреатом различных поэтических конкурсов (подробности в Интернете, хотя к нему он подключился только в 2009 году).
Михаил – музыкант-самоучка, играет на фортепиано и гитаре, пишет песни, и они поются.
Он владеет шестью языками, перевёл сонеты Шекспира.
Позволил себе покинуть родной, любимый Киев без всяких «шкурных» интересов и перебраться во Франкенталь, где по сей день здравствует.
Но самое главное, пожалуй, в оправдание свободному конгломерату Юдовскому: у него полностью отсутствует стремление к славе и личной выгоде, он слишком уважает Бытие, чтобы с ним бороться. Он просто впитывает Его через свой неповторимый гений и воплощает в Слово, которое звучит. Судите сами…
Поэт Михаил Юдовский. Фото со странички фейсбук поэта
Моцарт. Реквием для серого человека
Мир за декабрьским окном искажает агония.
Так ли уж страшен, как намалеван, черт?
У жизни своя, у смерти своя гармония.
Всякой мелодии нужен последний аккорд.
В сумерки, от фонарного света редкие,
Когда снег будет сыпать и ветер гудеть в трубе,
Он войдет непрошенно в дом и закажет мне реквием.
И велит посвятить его самому себе.
Он скажет: «Посмотри, это небо вышито
Мишурою звезд. Имя им – легион.
А твоя душа до последней капли выжата
И лежит на треснутом блюдце, как бурый лимон.
Твое сердце тикает в такт настенным ходикам,
Обольщая тем, что ты якобы смог достичь.
Ты измучился. Тому, кто не стал охотником,
Суждено превратиться в подстреленную дичь.
Ты постель себе заблаговременно выстели.
Относительно невредим и отчасти цел,
Ты в бессмертие веришь, еще не услышав выстрелы
И не зная, что попал уже под прицел.
Не томи себя. Оборви ожидание лезвием,
Яркой вспышкою осветив остаток пути.
Окажи мне честь – напиши божественный реквием
И себе его посвяти».
Я спрошу его: «Кто ты? Зачем так тёмно ты
Говоришь со мною? Я не знаю тебя.
Кто позволил тебе войти в эту комнату,
Шершавым голосом по сердцу скребя?
Ты не дьявол. Не смерть. Не горячка белая.
Кто б ты ни был – не глядя на звания и чины,
Я сейчас этим лезвием тебя разделаю,
Как дорвавшийся нищий кусок ветчины.
Сумасшедший, пью берега и реки ем,
И в кулак пустой со смехом свищу.
Так и быть – я напишу этот реквием.
И тебе его посвящу.
Я устал от твоего характера вздорного,
Безымянный мой имярек.
Я не боюсь человека черного –
Мне страшен серый человек.
Я не стану просить подарить мне отсрочку
Если хочется взять мою жизнь – возьми.
Черный человек только ставит точку
В начатом серыми людьми.
Ты наскучил мне. Если хватит смелости,
Я уйду – в тишину, в непонятность, в дрожь.
Ибо здесь не от сырости, а от серости
Я умру. Но не раньше, чем ты умрешь».
Он ответит: «Ты разнежен музыкою, как спячкою.
Ты глядишь на мир из-под опущенных век.
Я и есть твой дьявол, твоя смерть с горячкою.
Я и есть твой серый человек.
Продолжай глотать эту жизнь, как снотворное,
Доводя до конца божественный труд.
Умирают гении. Умирают черные.
Только серые люди никогда не умрут».
Он исчезнет. Мелькнет лишь света полоска узкая
За окном. И рука, твердеющая, как гранит,
Поставит точку. И начнется музыка.
И я, кажется, знаю, кто ее сочинит.
Перед собой, перед Всевышним
Перед собой, перед Всевышним
Я вижу замысел иной,
Где кто-то дальний станет ближним
До совпадения со мной.
Провозгласив меня пророком,
Приоткрывает полумгла,
Что отражают, ненароком
Соприкоснувшись, зеркала.
Взамен евразий и америк,
Полузабытый имярек,
Я прижимаю к телу берег,
Как обретенный оберег.
Над головой желтеет долька
Луны. Простор красив и нем.
И мне легко. Легко настолько,
Как будто нет меня совсем.
Уитмен
Космос состоит из травы, из капель
Росы, прилипающей по утрам к траве,
Из жужжания ос, из острой, как скальпель,
Линии горизонта, полоснувшей по синеве
И отделившей небо от океана,
Из кружева пены, из соленых брызг
Из брани, вылетевшей из уст капитана
И взметнувшейся вверх, как обелиск,
Из отчаянья рыбаков, изнуренных греблей,
Потерявших в сумерках свет маяка.
Космос состоит из подрубленных стеблей
Золотистого сахарного тростника,
Из кипящих котлов, в которых варится ужин,
Из надрезанных морщинами рук и лбов.
Космос состоит из белых жемчужин
Пота на черных спинах рабов,
Из обносившихся человеческих оболочек,
Сваленных вместе под цепы на ток.
Космос состоит из перечеркнутых строчек,
По которым бежит электрический ток,
Возвышая безжизненное до живого,
Высекая дух из мертвого вещества,
Стискивая судорогой буквы в слово
И сжимая судорогой в песнь слова.
Ибо близится, близится время песен,
Выстраданное, выношенное в борьбе.
Ибо космос так же велик, как тесен.
Ибо каждая песнь – это песнь о себе.
Когда ты поешь о прибрежном песке
Ты поешь о себе.
Когда ты поешь о вселенской тоске
Ты поешь о себе.
Когда ты поешь о простом рыбаке, о забитом рабе,
Ты поешь о себе,
Непонятною песней несом.
Лишь когда ты поешь о себе,
Ты поешь обо всём.
Тела и тени. Караваджо
Единица живет сама, не примкнув к числу,
Исповедуя только собственное сумасшествие.
Писать по белому – значит, следовать ремеслу,
Отвергая в себе божественное.
Потому что в начале был мрак – милииарды лет.
Но некий художник, подчинясь желанию вздорному,
Закрыл глаза. И увидел во мраке свет.
И с вселенским размахом белым мазнул по черному.
И была, как писалось, ночь. И за нею день –
До скончания века, чередуясь отвесно ступенями.
Безумен, кто верит, что тело роняет тень –
На самом деле тела отброшены тенями.
В теле живет с рожденья кромешный мрак,
Плывя в бездонных зрачках страстями животными.
Но из попоек, случек, смертельных драк
Вырывается свет удивительными полотнами.
Наитие движет рукой, раскалив добела
Поверхность холста. И стремится разящий навылет пыл
Касанием кисти из теней лепить тела,
Как Бог человека когда-то из глины вылепил.
Подобие Богу не в сходстве телес и лиц,
Но в ярости творчества и осознаньи выбора.
Твой выбор сделан – как тень, распластавшись ниц,
Тело лежит задыхающеюся рыбой на
Прибрежном песке. Для чего-то нужны берега
Уязвимой душе, в оболочке грубой взлелеянной.
Так хочется, верно, телу, подавшись в бега,
Ускользнуть от собственной тени, к нему приклеенной.
Мир, покачнувшись, сдвигается набекрень,
Завершая земную игру небесного вымысла,
И бросает ненужное тело обратно в тень,
Из чрева которой тело однажды выросло.
Испанская деревушка
Темно-синий залив опрокинут, как зонт.
Берега разоряют набеги прилива.
Небеса не даны нам, но дан горизонт,
Где морское с небесным свела перспектива.
Почивает простор, облаками дыша.
Опускается зелень по склону степенно.
Твердолобой скалы опрометчивый шаг
Высекает из волн серебристую пену.
Бирюзовое утро. Белесый балкон.
Пробудившихся птиц голоса-невидимки.
Запах черного кофе. Оставшийся сон
Развевается в воздухе с легкостью дымки.
На ветру шелестит белоснежно тетрадь,
Не решаясь наполнить чернилом страницы.
Здесь естественно жить и легко умирать,
И друг другу потом с удивлением сниться.
Здесь мгновенья чисты и невольно грустны,
Как пустые листы в незакрытом конверте.
И застывшая жизнь так похожа на сны,
Что найдется едва ли в ней место для смерти.
Мы на время украли друг друга у тьмы
Мы на время украли друг друга у тьмы,
У последней черты, у последней зимы,
Что над нами плыла, холодна и бела,
Осыпаясь снегами на наши тела.
На притихшей земле, от метели рябой,
Я дарю тебе всё, одаренный тобой.
Но, помазан на путь, я обязан идти,
Даже если в помине не будет пути.
Я иду по земле, несвятой пилигрим,
В тридесятый, трехсотый, трехтысячный Рим,
Где в прошествии эти, впоследствии те
Отбивают поклоны своей правоте
И с иконами встав в балаганном окне
Истребляют миры в Благодатном огне.
Я хочу поклониться священным местам –
Синагогам, мечетям, церковным крестам,
От родильных домов до смиренных кладбищ
Пребывая духовно блаженен и нищ.
Я безгрешен, как храм, я безбрежен, как степь,
Я безбожен, как раб, разрывающий цепь.
Я гляжу на полет удивительных птиц,
Понимая их путь, но не видя их лиц.
Я отправлюсь назад по иному пути,
Обескровив молитву до слова «прости».
И в бесчисленном от Сотворенья году
Я к тебе возвращусь и тебя не найду.
Будет снова зима, будет снова пурга
Разметать по земле голубые снега.
Я замру у черты. И шагну за черту,
Помолясь пустоте и обняв пустоту.
Лорка, или полет бабочки
Утро появляется из темноты,
Как из кокона, покрытое серой пылью.
Сердце лепестков распахивают цветы.
Бабочка разворачивает крылья
И летит. Ее неправильная красивая тень
Движется по земле, окруженная светом.
Жизнь – это первый и последний день.
Но нужно ли бабочке знать об этом?
Бабочка летит. Что она видит вдали?
Всякий полет ярок. Всякая цель нелепа.
Крылья опускаются в сторону земли.
Крылья поднимаются в сторону неба.
Сердечный труд и телесная лень
Свойственны бабочкам и поэтам.
Жизнь – это первый и последний день.
Но нужно ли бабочке знать об этом?
Бабочка летит. В белом цвету
Стоят апельсиновые деревья.
Хочется всё полюбить на лету –
Для любви хватает и однодневья.
Полюбить миндаль, полюбить сирень,
Промелькнуть над крокусом и первоцветом.
Жизнь – это первый и последний день.
Но нужно ли бабочке знать об этом?
Как ни пёстры крылья, но мир пестрей,
То запачкан кровью, то отмыт небесами.
Бабочка летит медленно – пуля летит быстрей,
Замерев на мгновение перед глазами.
Пули цель известна, и она точь-в-точь
Попадет в цель по знакомым метам.
Смерть – это первая и последняя ночь.
Но нужно ли бабочке знать об этом?
Поддержите нас!
Каждый день наш проект старается радовать вас качественным и интересным контентом. Поддержите нас любой суммой денег удобным вам способом!
Поддержать
