Поезд дальше не пойдёт

Автор: 08.02.2021 Обновлено: 14.10.2021 12:56

Они подали голос одновременно — и будильник, и телефон. Будильнику по утрам звонить положено, работа у него такая. А телефон в это время должен молчать. И ничего хорошего от его истеричного кряканья, скаченного из саундтрека к какому-то боевику, лучше не ждать.

Трубка голосом Илюши сказала:
— Муза умерла.
— Что?
— Муза умерла.
Вполне возможно, что я ослышалась, или спросонья чего не поняла. В Нью-Йорке сейчас одиннадцать вечера, а у нас в Москве — семь утра, и в это время я соображаю ещё хуже, чем обычно.
— В каком смысле? А ты где?
— Умница ты моя. Я в Москве. Муза скоропостижно скончалась, — устало втолковывал мне Илюша. — Приезжай завтра в Митино, в два часа. Подробности потом.
— А почему в Митино?
— О, господи, там крематорий. Ты, вообще, где живёшь? Таких вещей не знаешь…

Значит, его бабушка решила быть похороненной на Родине. Даже сейчас, после стольких лет, прожитых в Америке. Почему человек хочет вернуться домой уже после жизни? Мертвая, она проделала длинный путь, чтобы остаться здесь, рядом со своими, на тихом кладбище, заросшем крапивой и кустами сирени.

Я вспомнила каменные ряды надгробий, что тянутся вдоль дороги на пути из аэропорта Кеннеди в Нью-Йорк. Одинаково плоские серые доски, стоящие торчком на огромном зелёном поле. И две страшные грязно-жёлтые трубы, на которые я каждый раз боялась смотреть. И никого, ни одного человека вокруг.

У нас на Ваганькове, среди вековых лип, всегда можно увидеть бабушек в домашних тапках или каких-нибудь чудом сохранившихся интеллигентных старушек в соломенных шляпках с ромашками. Обычно они что-то убирают или сажают цветы, и у них можно одолжить совок или тряпочку.
Значит, не захотела там, где трубы. А ведь она так любила Америку.

У меня с Илюшей сложные отношения. Но он, скорее всего, об этом не догадывается. Это мои сложные отношения. Во-первых, я стесняюсь изящных мужчин. И у меня сильное подозрение, что размер ноги у нас с Илюшей одинаковый. От этого я уже чувствую себя виноватой перед ним.

Я очень дорожу его мнением и потому всегда думаю о позе, выражении лица и словах, которые произнесу в его присутствии. Умные мысли и остроты я обдумываю заранее. На деле это означает, что от напряжения я двигаюсь, как деревянный робот на ржавых шарнирах, совершенно теряя контроль над собой. Могу под его взглядом ложку мимо рта пронести. Участия в общих разговорах я или вовсе не принимаю, или, когда решаю вставить свой подготовленный экспромт, говорю что-то до того фальшивое, что всем становится неудобно.

Я давно смирилась с тем, что где-то есть исповедальня для отпущения грехов, в которой меня поджидают если не на ПМЖ, то в очень длительную творческую командировку. Мне есть о чём рассказать тем ребятам.
В этом месте я должна сделать многозначительную паузу, чтобы дать вам возможность домыслить, чего уж такого мне удалось наворотить за свою жизнь.

Давно заметила, что с годами мы всё больше любим свои грехи молодости и всё более охотно в них признаемся. Вот и я честно говорю, что не всегда была хорошей девочкой. И, уж если откровенно, хорошей так и не стала.

Но при Илюше я почему-то стараюсь «соблюдать приличия». Ночную рубашку, к примеру, я называю ночной сорочкой, а спутницу его приятеля — супругой. Хотя ни рубашку, ни сорочку на ночь я не одеваю, а сплю, вообще-то, голая (при Илюше я бы, конечно, выразилась «обнаженная»). А «супруга» оказывается приятелю вовсе не супругой, и совсем не женой, и даже не сожительницей, а просто шалавой, взятой на ночь.

Илюша с удовольствием пользуется своим природным даром: мягкой, непринуждённой манерой общения и умением пошутить в любой момент. И мне очень хочется дружить с этим тактичным и озорным человеком. Но нас разделяет полоса препятствий, которую поддерживаю в образцовом состоянии я сама. Разговоры у нас не получаются, а сознание того, насколько ординарной и пресной выгляжу я в его глазах, давит на меня даже в его отсутствие.

Кроме того, я ощущаю застарелое смущение, связанное с началом нашего давнего уже знакомства и его профессиональной деятельностью. Мне мучительно неудобно вспоминать, как Илюша два месяца наблюдал мой широко разинутый рот, обтачивал и лечил мои зубы, а потом сажал на них фарфоровые коронки, которые идеально прижились и являются предметом моей гордости.

Мне не помогает сознание того, что я у доктора была всего лишь очередным пациентом, и что мои челюсти представляли для него только лишь профессиональный интерес. Мне кажется, что мой оскал и мои судорожные горловые спазмы он сохранил в памяти отдельно.

Моё самомнение даже в таких ситуациях питает мою убеждённость в собственной исключительности. Вот за это я и получаю. И поделом.

В общем, всё сложно. Что есть первопричина, не знаю. Но в кресло к нему я каждый раз садилась с чувством невыносимого стеснения. Старалась не сопеть и сплевывать как можно изящнее.

Сколько раз я мечтала о том, что однажды он увидит меня настоящей и обомлеет от нечаянной радости. Но видно, не судьба узнать Илюше о моих обаятельных пороках и тайных пристрастиях. Если не заладилось с самого начала, поломать это невозможно, во всяком случае, мне это не под силу.

Косвенным доказательством того, что я в его мире аутсайдер, являются женщины, которых он выбирает. Эти женщины — моя полная, взаимоисключающая противоположность. Но если бы я была мужчиной, и надо было выбирать мне, я бы тоже искала среди них. Потому что я чувствую с ними родовую общность, и ещё потому, что в заповедном мире Илюши я всё же свой человек. И моя теза не противоречит антитезе, просто она получилась запутанной.

В этих женщинах есть то, что мне нравится в самой себе и в Илюше. За его выбором всегда кроется желание уйти за линию житейского горизонта. И в его женщинах тоже есть такая запредельность. Или умение её сымитировать. Большинство женщин хорошо улавливают, чего ждёт от них мужчина. А те, кто этого не чувствуют, мне не интересны. Так же, как и ему.

Он ищет то, что неуловимо, или, возможно, чего вообще в этом мире не бывает. И это заставляет его страдать. А я не могу ему помочь, рассказать, что тоже мучаюсь от того же. Это глубоко личное, интимное ощущение, и оно не подлежит обсуждению, по крайней мере, в нашем с ним случае. Тем более что наша погоня за фантомом имеет разный гендерный вектор, если я понятно выражаюсь.

Чувство солидарности во мне присутствует, но до определённого момента. Потом я принципиально расхожусь, но не с ним, а с его женщинами.

Если бы я была одной из них, я помогла бы Илюше. Я рассказала бы ему о бледных лепестках зимних цветов, о случайных мимолетных отражениях, о холоде слезы на стекле. И при неверном пламени оплывшей свечи нам, может быть, удалось бы разглядеть затейливый кружевной узор, который, переплетая нити разных судеб, вывязывает наша жизнь.

И душа его, отогревшись рядом с моей, может быть, передохнула.
Он ищет красоту как основную составляющую человеческой жизни. Увы, будничная жизнь, на мой взгляд, меньше всего состоит из красоты. Или же, возможно, мне просто не дано её увидеть.

Днем Илюша внимательно всматривается в чужие рты, даёт короткие команды сплюнуть и прополоскать рот. Он волшебник в своём деле, он сам творит красоту. Но сердце его находится далеко за пределами собственного зубоврачебного кабинета.

Он бескорыстно и страстно любит живопись, художников и любит себя в этом мире. Только там он и ощущает свою органичную сопричастность с жизнью, вернее, с её прекрасной и изысканной стороной. Он тоже пытается писать, хорошо понимая, что этим попыткам никогда не суждено вызреть в нечто большее.

— Я краски готов растирать и кисти мыть этим людям, — грустно признаётся Илюша в минуты, когда высокие тёмные бутылки на столе уже просвечивают пустотой, а готовность к откровенным признаниям кружит голову больше, чем вина Италии.

Однажды мы шли по зимней Москве — Илюша приехал из Нью-Йорка купить кое-что для своей коллекции. Он нёс на себе три сугроба: два на плечах и один на непокрытой голове. Его длинное рыжее пальто подметало подолом асфальт. Вдруг он остановился и поднял ко мне мокрое от снега лицо.
— Знаешь, что я понял? Всё, что можно было сказать в современном искусстве, уже сказано. «Граждане, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны». Приехали.

Возможно, для него самым мучительным было сознавать, что он обладал сокровенным пониманием, но умением обладали другие. И пока он бежал за уходящим поездом, рельсы кончились, дисциплинированные пассажиры освободили вагоны и машинист сел на подножку перекурить.

Мой вопрос о выставке, где мы побывали, он просто не услышал. И это было вполне извинительно. Потому что чаще всего люди отвечают не на ваши вопросы, а на свои собственные, которые они задают себе сами.
Илюша коллекционирует живопись давно и серьёзно. Его дом заполнен полотнами почти всегда непонятными и порой страшноватыми. Во всяком случае, они категорически не могут служить элементом декора и каким-либо образом украсить человеческое жилище.

Сам он напоминает мне эльфа тонкими чертами лица и хрупким сложением. Но за спиной у Илюши не только прозрачные крылья и учеба в университете, но и семь лет работы в Нью-Йоркском такси.

В результате я встретила эльфа, который профессионально водил машину, знал в городе места, куда никогда не водят туристов, и виртуозно ругался матом на обоих языках. Видя Илюшу на серебристом ковре его солидного кабинета, в хрустящем халате и хирургических перчатках, поверить в это почти невозможно.
В его прошлой жизни было много романов. Наверное, он искал ту, которая вместе с ним могла бы восхищаться красотой с высоты их общего сиренево-розового облака. Важно было, чтобы она верила, что это облако существует и чтобы она могла разглядеть с него то, что видел он сам.

Самая первая его жена была художница. Говорят, они расстались из-за её профессии. Кстати, Ахматова писала, что не всякий хороший поэт может писать хорошие стихи. А что если не всякий хороший художник может писать хорошие картины? Возможно, это был тот самый случай, впрочем, не знаю.

Потом он женился на Патриции. Одно её имя уже давало понять, что ты имеешь дело со штучным товаром. Прищуренные светлые глаза, яркий рот. Спокойная и сочувственная уверенность в своём превосходстве. Мужчины забывали, зачем пришли в зубоврачебный кабинет, задерживаясь у стойки, за которой Патриция, по просьбе мужа, иногда занимала кресло администратора. Женщины её заинтересованно не любили.
Она писала прекрасные стихи. А ещё играла на гитаре. И сама пела свои песни, почти как Джейн Биркин. Только шепот у неё был не писклявый, а таинственно- приглушённый.

Она придумала домашнюю книгу отзывов для гостей, делала коллажи с карикатурами на знакомых, сооружала из хлама настоящие дизайнерские композиции. Она была оригинальна и талантлива во всём. Илюша трепетал перед ней и звал её «Пэт», как героиню любимого романа Ремарка. Эта женщина со своими стихами и песнями тоже уходила за линию горизонта обыденной жизни и позволяла ему сопровождать себя.

Да, она пила и не очень любила мужа, она даже не очень любила их ребёнка — тихую, некрасивую девочку, которая молча тосковала по материнской ласке. Но представить на месте Пэт женщину с половником в руке Илюша не мог. Патриция, как и он, стремилась туда, за горизонт. Это было главное.

Она не могла не встретить мужчину своей мечты. И обманывала Илюшу долго и умело. Разводилась с ним тоже талантливо. Патриция добилась всего, чего хотела. Теперь за линию житейского горизонта её мужа заваливались долгие годы работы на алименты и регламентированные свидания с дочкой.
После того, как всё окончательно рухнуло, Илюша совсем утратил свою телесность и от этого ещё больше походил на эльфа, правда, несчастного.

Но он выжил. И всё получилось не так уже плохо. Его доходы росли, поэтому выплаты на содержание бывшей жены не стали неподъёмной ношей. А за ребёнка даже бороться не пришлось. Когда Патриция поняла, что деньги у неё будут в любом случае, она сама передала дочь в руки бывшего мужа.
Мужчина её мечты идти вместе с ней за линию горизонта отказался и решил, что ему интереснее делать карьеру и жить со своей морально устойчивой и социально активной половиной.

А Патриция продолжала писать стихи, петь свои песни и дожидаться другого мужчину. За своё будущее ей можно было не беспокоиться. Это должен был делать, согласно законам штата Нью-Йорк, её бывший муж.
Свою следующую жену Илюша встретил в своем зубоврачебном кресле. Она, как и другие пациентки, сидела с широко разинутым ртом, а он просил её, то сплюнуть, то не глотать. Но это не помешало их скорому и бурному роману. Они начали жить вместе.

Она была много моложе Илюши, и её точеные ручки и ножки являлись доказательством того, что, в отличие от всего рода человеческого, появилась она на свет при помощи совсем другого инструментария и совсем другим образом. Что нашли её, как Дюймовочку, в усыпанном утренней росой бутоне, после того как пестики и тычинки завершили свой нелёгкий труд любви. Илюша расправил свои крылышки эльфа и повел её за собой в прекрасную страну за линией горизонта.

«Дюймовочка» была необыкновенно хороша и, казалось, вобрала в себя все ароматы и гибкость весенних трав. Она не умела петь и сочинять стихи, а занималась латиноамериканскими танцами, хотя ей это совсем не подходило. Она была грациозна, но слишком легка для того, чтобы соперничать с сильными женщинами «латинос», которые, бешено крутя выпуклыми круглыми задами, обращали эти танцы в торжество своих больших тел.
В положенный срок у них появился сын, крупный, крепкий мальчишка, глядя на которого просто невозможно было представить, что его родители — Эльф и Дюймовочка. Илюша был счастлив. Рядом были те, кого он так любил: двое маленьких детей и маленькая жена. Он купил в пригороде большой дом, и семья из Нью-Йорка переехала туда.

Весь первый этаж Илюша отдал под картины. Их становилось всё больше, и по ним было видно, как всё более изысканными становились его художественные пристрастия.

Днём он работал в своём кабинете в центре Манхэттена. Работал, как проклятый, простаивая над зубоврачебным креслом по десять часов в сутки и терпеливо добиваясь нужного результата. Пациенты его боготворили, бизнес рос. После работы Илюша мчался на спортивной машине домой, где его ждали трое малышей и картины.

Прошло два года, и маленькая жена заскучала. Надоели нарядные газоны и всегда пустые улицы тихого посёлка, надоело сидеть с чужой дочерью и своим сыном, надоела глупая домработница, которая всё делала не так. Надоела бестолковая бабушка Муза, от которой было больше проблем, чем пользы.
Илюша решил найти новую толковую няню, на которую можно было бы оставлять детей, пока Дюймовочка в Нью-Йорке будет танцевать свои латинские танцы.

Муза была старая и действительно бестолковая. Она не разрешала называть себя по отчеству, подводила брови чёрным карандашом, носила на пальцах огромные цветные булыжники в серебре, которые называла «цветаевскими», и любила Илюшу. А потому полюбила и его детей. Сразу и на всю свою уже недолгую оставшуюся жизнь.

Она не признавала готовые сигареты и на специальной машинке сама набивала пустые гильзы рассыпным табаком. А потом в каждую гильзу вручную забивала ватку, ухватив спичку двумя скрюченными пальцами с бордовым маникюром. А поскольку курила Муза постоянно, то ей всегда было чем заняться. Летом она сидела на открытой террасе, а зимой — в накинутой тёплой куртке Илюши у приоткрытого окна большой кухни, поближе, как она говорила, к «раздаче».

Голова её покачивалась, огромные разбитые пальцы с трудом удерживали бумажную гильзу. На широком запястье в веснушках выцветшими от времени чернилами был вытравлен маленький номер и буквы.
Муза родилась в Москве в семье скрипача. Однажды родители отправили свою дочку на каникулы к бабушке в Минск. А через неделю началась война.

Она никогда не рассказывала о детстве, о концлагере и носила одежду с длинными рукавами. Или же просто заклеивала пластырем свою, как она говорила, «чёрную метку».
Муза считала, что в жизни ей очень повезло: она выжила дважды. В колымском «Эльгене» она успела пробыть только четыре года. В пятьдесят третьем её выпустили по амнистии.

После освобождения она поняла, что никогда не сможет поступить в консерваторию. И никогда не будет играть. Но хотелось остаться в классической музыке, которой когда-то был наполнен родительский дом, с которой она родилась на свет и под которую, по её убеждению, она была зачата.
Муза окончила пединститут и устроилась на работу в музыкальную библиотеку. Проблем с абонементами в Филармонию не было. Её знали скрипачи и пианисты, дирижёры и певцы. Она умела слышать музыку и слушать мужчин.
Лагерный вокабуляр, причудливо перемежаясь с профессиональными музыкальными терминами, мало кого тогда смущал.

У необратимо одинокой Музы никогда не было своей семьи. Но её двоюродная сестра много лет дружила с дедушкой то ли Илюши, то ли кого-то ещё.

Короче, Илюша и сам не мог понять, как и когда в его жизни появилась Муза. Она была всегда — сначала старая, потом очень старая. Теперь уже дряхлая. Она была частью большой семьи, когда ещё все были живы, и Илюша её нежно любил. А за что, сказать затруднился бы. Просто любил ни за что.
Новая няня и домработница в одном лице приехала в Америку из Белой церкви, работала по семьям за жильё и немного денег. Зоя быстро освоилась в новом доме и, глядя на детей, на Музу и невесомых Илюшу с его женой, старалась всех их, как она объясняла, «подкормить» и просто порадовать чем-нибудь вкусненьким. Она делала вареники с ягодами, творогом и картошкой, пекла пироги с капустой и варила борщи с чесноком.
Поздними вечерами Эльф и Дюймовочка ужинали, а потом усаживались в кресла друг против друга в полутёмной гостиной. Он клал себе на колени её ножки и, перебирая розовые пальчики, рассказывал о выставках в Америке и Европе, знакомых художниках, любимых картинах. В общем, по его выражению, «уходил за линию горизонта».

В выходные Дюймовочке хотелось вырваться к подружкам, показать себя, свои сумочки, колечки и новую красненькую «Порше». Обычно девочки проводили время где-нибудь далеко на побережье.
Музу в конце недели забирали к себе племянницы, которые тоже были ей совсем не племянницы, а няня оставалась с Илюшей и детьми и только изредка отпрашивалась в гости к землячке.
Дюймовочка, в отличие от Патриции, мужа не обманывала. Она честно призналась Илюше, что не хочет больше тратить свою молодость на его детей, и что с её данными она достойна лучшей участи. Такой, к примеру, как у красавицы Лизы, которая вышла замуж за пожилого, развелась, отсудила много всего хорошего и теперь была совершенно свободна.

Илюша сделал всё, чтобы остановить свою маленькую жену. Но она согласилась лишь на то, чтобы иногда вместе с ним путешествовать. Ей хотелось побывать в Латинской Америке, поэтому в качестве отступного она предложила Илюше съездить на этот сказочный континент карнавалов и шоколадных задастых тёток. Естественно, за его счёт, поскольку теперь Илюша должен был обеспечивать не только Патрицию, но и её.
Но всё это было в прошлом. А сейчас я лежала в постели с телефонной трубкой на животе и думала о том, что сказал Илюша. Бедный эльф! И как он выдержал это? Привёз сюда прах Музы. Я представила его узкое лицо, искажённое гримасой боли, его умелые, сильные руки, сжимающие какую-нибудь картонную коробку, перетянутую скотчем и веревкой, с маленькой капсулой внутри.

Что можно чувствовать, когда в кресле самолёта держишь на коленях эту коробку и знаешь, что там? Что он переживал, ощущая тяжесть этого груза? Что отвечал стюардессе на её улыбчивую просьбу поставить ручную кладь под «впереди стоящее креслице»?

На следующий день я поехала в Митино. Там всё оказалось не так, как я себе представляла. Нас попросили пройти в зал для прощания.

Вереница родственников Илюши и друзей семьи уже заходила в пугающе просторное здание крематория. Удивительные люди евреи. Они умеют дружить всю жизнь, они двоюродную бабушку третьей жены своего внучатого племянника считают членом своей семьи. Так было и здесь. Друзья Музы по работе, музыканты, какие-то старики из тех, кто остался в России, какие-то молодые люди. Все целовались при встрече, все хорошо знали друг друга и Илюшу.

В тишине звучали заученные слова администратора. Зачем этих людей допускают до чужого горя? Зачем они ритуальным зачитыванием утверждённого руководством документа и ошибками в именах терзают и без того измученных родственников? Слушать это было невыносимо.
Прощание, наконец, закончилось, и мы вышли на улицу в жаркий летний день. Илюша выходил последним. Глаза у него провалились, лицо потемнело, и ранняя седина казалась белее белого. Глядя куда-то через головы людей, он сказал:
— Третий день здесь торчу. Если бы не американский паспорт, ничего бы сделать не смог. Ну, на каждом шагу, суки, взятки тянут!
Я решила сказать ему хоть что-то в утешение:
— Илюша, дорогой, Муза правильно решила. Конечно, здесь ей будет лучше…
— Что решила? Ей уже не будет лучше! — Илюша в недоумении вскинул брови.
— Ну, чтобы не там лежать, а здесь. Хорошо, что ты привез её сюда…
Илюша с напряжением смотрел на меня.
— Куда «сюда»?
— Ну, сюда, из Нью-Йорка…

Несколько минут он беспомощно молчал. Потом, нетерпеливо тряся головой, объяснил, что Муза скоропостижно скончалась в подмосковной Загорянке, куда приехала погостить к подруге. И что он прилетел в Москву, чтобы забрать её прах в Нью-Йорк.
— Проклятая страна, совок окаянный! Если бы ей стало плохо в Америке, она через три минуты уже получила бы медицинскую помощь и осталась бы жива. А здесь этот гребаный амбьюланс полтора часа пёрся…
Илюша с силой пнул брошенный кем-то на тротуар пакет из-под молока, нелепый и неуместный до неприличия.
— Мне бы только поскорей забрать её и отвезти домой. Видела кладбище у 495-й дороги? Там все мои лежат. И она тоже там будет. Эмик уже работает над памятником.
Поминки получились долгими. Каждый говорил о своём. Я молчала, потому что всё равно не смогла бы внятно рассказать о том, что вспомнила.

Как-то летом Муза, усадив Илюшину дочку к себе на колени и целуя ее в пробор, голосом простуженной вороны просипела:
— Вырастешь, станешь обязательно красивой. Я знаю. Я такие вещи хорошо вижу. Только никогда, никогда не становись квочкой! Иначе …
Вспомнив, что у неё на руках ребёнок, Муза сделала на собой усилие и закончила: «…всё пропало».
Пытаясь объяснить, что такое «квочка», она остановила свой взгляд на мне. Я напряглась, выпрямила спину, подтянула живот и приготовилась к худшему. Но, к счастью, она равнодушно отвернулась в другую сторону и посмотрела на широкую спину Зои, которая вымешивала фарш для котлет.
Потом опять задумалась, решительно покачала головой и ответила:
— Квочка — это, деточка, как я. Но только совсем наоборот.
— Как «наоборот»?
— Ну… наоборот. Вырастешь, всё поймешь. И знаешь, каждая хорошая девочка должна быть чуть-чуть плохой. Иначе неинтересно. Ты запомни это, дорогая. И, пожалуйста, вспоминай меня, любовь моя. Потом.
«Потом» всё было так, как я представляла. Была коробка, перетянутая скотчем и верёвкой. И маленькие, сильные руки Илюши крепко сжимали её всю дорогу, а колени чувствовали неподъёмную тяжесть своего груза. Но летел он совсем в другую сторону.

***
Илюша счастлив со своими двумя детьми. Жаль только, что нет с ними Музы. Няня по-прежнему живёт в его доме. Светловолосая Зоя, его ровесница, — смешливая и ласковая женщина. Говорят, что она похожа на большую, добрую крольчиху. Но Илюша обижать её этим сравнением не хочет, и потому для него она «Зая». Новое имя Зою трогает до слёз.

Коллекция Илюши растёт, ей уже мало места на первом этаже.
«За линию горизонта» он уходит, но редко. Дома ему лучше.

Поддержите нас!

Каждый день наш проект старается радовать вас качественным и интересным контентом. Поддержите нас любой суммой денег удобным вам способом и получите в подарок уникальный карманный календарь!

календарь Epoch Times Russia Поддержать
«Почему существует человечество?» — статья Ли Хунчжи, основателя Фалуньгун
КУЛЬТУРА
ЗДОРОВЬЕ
ТРАДИЦИОННАЯ КУЛЬТУРА
ВЫБОР РЕДАКТОРА