Советская школа. Причины неудач в реформах

Что же происходило в системе образования в 20-е годы? Что вызвало жёсткую критику не только со стороны зарубежной интеллигенции, в том числе эмигрантов, но и со стороны большевистско-ленинской «гвардии»?

Почему концепция единой трудовой школы была отвергнута и школа вернулась к прежней «дореволюционно-буржуазной» предметно-урочной системе?

Причина в том, что новая школа не выполнила поставленные партией задачи: уровень преподавания низкий, уровень знаний выпускников не отвечал требованиям и главное — новая система образования была неудобна для осуществления жёсткого партийного контроля, без которого невозможно воспитание преданности коммунистическим идеалам.

Почему же уровень преподавания и уровень знаний школьников оказался катастрофически низким?

Кроме бесконечных преобразований, вносивших сумятицу и неразбериху в систему преподавания, этому способствовало отсутствие денежных и материальных ресурсов.

Питирим Сорокин в работе «Современное состояние России» 1922 г. сделал глубокий анализ состояния образования в первые годы советской власти.

«В каждом доме — „клуб“, в каждой избе — „читальня“, в каждом городе — университет, в каждом селе — гимназия, в любом посёлке — народный университет и по всей России сотни тысяч „внешкольных“, „дошкольных“ и „подшкольных“ образовательных учреждений, приютов, очагов, детских домов, садов и т. д. и т. д. — такова картина, которая нарисована была иностранцам. Казалось бы, дело так и обстоит».

Далее он приводит данные из «Статистического ежегодника» за 1919/20 г.

В России, по отчётам Наркомпроса, было:

177 высших школ с 161 716 учащимися,

3934 школы II ступени с 450 195 учащимися, школ I ступени с 5 973 988 учениками; сверх того 1391 профессиональная школа с 93 186 учащимися,

80 рабочих и народных университетов и факультетов с 20 483 слушателями,

плюс 2070 дошкольных учреждений с 104 588 воспитанниками,

46 319 библиотек, читален и клубов,

28 291 школа для ликвидации безграмотности.

Какое богатство! Чуть не вся страна превращена в одну школу и университет. По-видимому, она только и делала, что училась, обеспеченная во всём, в том числе и в преподавательских силах!

По его мнению, всё обстояло далеко не так: «Нужно ли говорить, что все это фикция, одно бумажное изобретательство, невозможное дедуктивно для голодной страны и не соответствующее сути дела фактически».

Он приводит доказательство того, что все эти учреждения существовали в основном только на бумаге или «Фактически дело свелось к устройству под именем „университетов“ ряда митингов с партийными ораторами, говорившими о „текущем моменте“, разбавленными 2–3 преподавателями гимназий, обучавшими начаткам арифметики и грамоты. Сходный характер носили и другие просветительные учреждения».

Подлинная картина видна в официальных данных о московских высших школах, обеспеченных преподавательскими силами. В 1917 г. в университете, технических, сельскохозяйственных и коммерческих высших учебных заведениях числилось 34 963 учащихся и окончило из них 2 379, в 1919 г. там же числилось 66 975 учащихся, вдвое больше, а окончило — 315, т. е. в 8 раз меньше…

Что это значит? Это значит, что 66 975 учащихся — фикция. И в Москве, и в Петрограде в 1918—1920 гг. аудитории высших школ были пусты. Обычная норма слушателей у рядового профессора была 5–10 человек вместо 100–200 дореволюционного времени, большинство курсов не состоялось «за неимением слушателей».

«Возвышающий обман», как называл Сорокин ложь большевиков, кончился. Реальность же была такова.

Средства, выделяемые государством на образование, составляли 1/75 годового бюджета, и эта пропорция сохранялась первое десятилетие советской власти. Не удивительно, что в феврале 1922 года власть решила закрыть все высшие учебные заведения России, кроме пяти на всю страну. Только энергичное вмешательство профессуры помешало осуществить эту радикальную «ликвидацию высшей школы». Луначарский в октябре 1922 г. признал, что число лиц, окончивших высшие школы, сократилось на 70%, средние — на 60%, низшие — на 70%.

И в оставшихся учебных заведениях научная и учебная жизнь не кипела, а просто «агонизировала».

Почти все высшие институты не отапливались в эти годы. Сорокин вспоминает: «Мы все читали лекции в нетопленных помещениях. Чтобы было теплее, выбирались небольшие аудитории. Напр., все здание Петроградского университета пустовало. Вся учебная и учёная жизнь сжалась и ютилась в общежитии студентов, где был ряд небольших аудиторий. Теплее — и для большинства лекций не тесно».

«Здания не ремонтировались и были сильно разрушены. Вдобавок в 1918—1920 гг. не было света. Лекции читались в темноте; лектор и слушатели не видели друг друга. Было счастьем, если иногда удавалось раздобыть огарок свечки. В 1921—1922 гг. свет был. Отсюда легко понять, что такой же недостаток был и во всем другом: в приборах, в бумаге, в реактивах и лабораторных принадлежностях; о газе забыли думать. Зато в человеческих трупах недостатка не было. Одному учёному ЧК даже предложила „для пользы науки“ доставку трупов только что убитых. Первый, конечно, отказался. Не только у рядового учёного, но даже у таких мировых учёных, как акад. И. П. Павлов собаки умирали от голода, опыты приходилось делать при свете лучины и т. д. Словом, материально высшие школы разрушались и не могли нормально функционировать, не получая минимального минимума средств. Понятно, все это делало занятия весьма трудными и малопродуктивными».

Состояние начальной школы (I ступень)

Низшая школа на 70% не существовала. Здания школ, не ремонтировавшиеся за эти годы, развалились. Не было освещения, топлива. Не было даже бумаги, карандашей, мела, учебников и книг.

«Сейчас, как известно, все почти низшие школы лишены субсидий от государства и переведены на „местные средства“, т. е. власть, не стыдясь, лишила всю почти низшую школу всяких средств и предоставила дело населению. На военное дело у неё есть средства, есть средства на богатые оклады спецов, на подкуп лиц, газет, на пышное содержание своих дипломатических агентов и на финансирование „Интернационала ном. 3“, а на народное образование — нет! Больше того. Ряд школьных помещений сейчас ремонтируют для… открываемых винных лавок!», — писал Сорокин.

II ступень образования

В силу тех же причин: отсутствия денег, ремонта, топлива, учебных пособий, учителей, обречённых на голод, частью умерших, частью разбежавшихся, — средняя школа на те же 60–70% не существовала. Как и в высшей школе, здесь сверх того было ничтожное количество учащихся.

В условиях голода и нужды дети 10–15 лет не могли позволить себе роскошь учиться: приходилось добывать кусок хлеба продажей папирос, стоянием в очередях, добыванием топлива, поездками за провизией, спекуляцией и т. д., ибо родители не могли содержать детей; последним приходилось помогать семье.

Немало содействовала падению среднего образования и практическая бесполезность его в России за эти годы. «Зачем учиться, — ответил Сорокину один из учеников, бросивший школу, — когда вы, профессор, получаете паек и жалованье меньше, чем получаю я» (он поступил в «Стройсвирь» и получал там действительно лучший паек и содержание).

Естественно, что в таких условиях те немногие, которые заканчивали школу II ступени, выпускались безграмотными. В алгебре дело не шло дальше квадратных уравнений, в истории знания сводились к истории октябрьской революции и партии коммунистов, всеобщая и русская история были исключены из преподаваемых предметов. Когда такие окончившие поступали в высшую школу, то значительная часть из них попадала на «нолевой факультет» (для лиц, совершенно не подготовленных и вскоре выбывавших), для остальных приходилось образовывать подготовительные курсы. Не мог не понизиться в силу этого и общий уровень студентов.

В 1921–1922 гг. большинство средних школ было закрыто. Остальные — за небольшим исключением — переведены на «местные средства», т. е. лишены государственной субсидии.

Дефицит преподавательских кадров

Кроме нехватки материальных ресурсов, советская школа столкнулась и с острой нехваткой преподавательских кадров. Это ещё одна причина низкого уровня знаний школьников.

Раскритиковав и разрушив до основания существовавшую до революции систему педагогического образования, новая власть, ощутив нехватку учителей и преподавателей, стала спешно создавать новые педагогические учебные заведения.

Осенью 1918 года был получен циркуляр, которым отдел подготовки учителей Наркомпроса предписывал «всем уездным и губернским отделам народного образования приступить на местах к организации педагогических курсов всюду, где только это возможно, использовав усиленно для этой цели все наличные педагогические силы высших учебных заведений, педагогических и учительских институтов, учительских семинарий. Кредиты на курсы будут открываться без промедления».

Одновременно было разработано «Положение о временных годичных курсах для подготовки учителей для Единой трудовой школы».

Были определены цели и приоритеты нового педагогического образования. Общие установки были даны отделом подготовки учителей Наркомпроса, который в 1918 году обращал особое внимание на то, чтобы подготовка нового учителя не ограничивалась только научно-педагогической стороной и школьной практикой. «Надо готовить гармонически развитую личность для трудовой школы. Учителям-белоручкам в трудовой школе не место. Нужны лица с определённой классовой подготовкой или вполне сложившимся социалистическим мировоззрением». Эти требования стали основой работы по подготовке учителей на местах.

Таким образом, в 1918–1919 годах были заложены основные принципы подготовки учителей, такие как классовый отбор будущих учителей, революционная идеологизация их образования и воспитания.

Однако осуществить это в реальности было трудно. Курсы организовывались, педвузы создавались, но преподавать в них, т. е. обучать будущих учителей было некому. Дореволюционный преподавательский состав был признан идеологически негодным и в большинстве лишён права преподавания. Позже, правда, опомнившись, некоторым вернули право обучать студентов, но ввели строжайший контроль и регулярные проверки на «идеологическую верность» — «чистки».

С 1919 г. началась эпопея «реформы» и «обновления» высшей школы. Как и в средней, здесь каждое полугодие приносило новую реформу и усиливало развал. Основная задача в изменении преподавания сводилась к «коммунизации». В специальном декрете в 1920 г. было объявлено, что «свобода научной мысли» — предрассудок, что все преподавание должно вестись в духе марксизма и коммунизма как последней и единственной истины. Профессора и студенчество ответили на это протестом. Тогда власть подошла к делу иначе. Введены были шпионы, обязанные следить за лекциями, а вслед за тем решено было выгнать особенно непокорных профессоров и студентов.

В 1922 году ряд профессоров отстранили от преподавания и перевели в «исследователи», вместо них были назначены «красные профессора» — безграмотные люди, не имеющие ни трудов, ни стажа, но верные коммунисты. Уволены были выборные ректора и деканы, вместо них назначены были в качестве ректоров и членов президиума те же коммунисты, не имеющие никакого отношения — за немногими исключениями — к науке и академической жизни. Устроен был специальный Институт красной профессуры для фабрикации в шесть-восемь месяцев «красных профессоров». Но и этого оказалось мало. Тогда власть перешла к оптовой высылке из России и внутрь России неугодных ей учёных. Было выслано более 100 профессоров, в том числе и Сорокин.

Власть весьма серьёзно принялась за «чистку школы». Идея классовой борьбы требовала с кем-либо воевать. Раз нет войны настоящей, пришлось воевать со школой, и эта борьба «на идеологическом фронте» достигла апогея. Основной и единственной целью высшей школы была признана подготовка «правоверных коммунистов и последователей религии Маркса — Ленина — Зиновьева — Троцкого».

Сорокин с горечью пишет: «Словом, разгром учинён полный, особенно гуманитарных факультетов. Следует думать, что он принесёт „блестящие“ плоды русскому просвещению и науке!»

Такого разгрома история русской науки и мысли ещё не знала. Всё, хоть чуть не согласное с догмой коммунизма, преследовалось. Газеты, журналы, книги допускались только коммунистические или по вопросам, не имеющим отношения к социальным проблемам.

Нечто подобное происходило и в средней школе (II ступень) по всей стране.

К 1921 году произошло значительное пополнение учительского корпуса Верхневолжских губерний новыми кадрами. В 1920–1921 учебном году стаж работы от 1 года до 4 лет имели 6650 учителей школ I ступени (49,2%) и 879 педагогов школ II ступени (49,5%) (Народное образование 1920: 20–25).

Главным образом они являлись выпускниками различных педкурсов, также учителями брали и выпускников школ, не имевших педагогического образования, и других лиц, никогда прежде в школах не преподававших.

Уровень образования и подготовки новых педагогов был неудовлетворительным. Специалисты не отвечали предъявляемым местными отделами народного образования требованиям. Таким образом, несмотря на идеологические эксперименты первых лет, полностью изменить учительский состав у революционной власти не получилось.

По данным исследователя А. Ю. Рожкова, более 40% учителей, работавших в советских школах в середине 1920-х годов, начали свою карьеру ещё до революции 1917 года.

Как отмечалось в докладной записке, подготовленной в 1925 году ОГПУ для Сталина, «в отношении учительства… органам ОГПУ, несомненно, предстоит ещё много и упорно работать».

«Чистки» в школах

Секретный циркуляр по ряду регионов страны от 7 августа 1925 года фактически объявил чистку и предписывал немедленно приступить к замене нелояльных к советской власти учителей школ выдвиженцами, окончившими педагогические вузы и техникумы, а также безработными педагогами. «Заменять» учителей предписывали через особые «тройки» в секретном порядке. На каждого учителя конфиденциально составлялась характеристика. Сохранились несколько протоколов заседаний комиссии по «проверке» учителей Шахтинского округа с сентября по декабрь 1925 года. В результате из 61 подвергнувшегося проверке учителя 46 (75%) уволили, 8 (13%) — перевели в другую местность. Остальных было рекомендовано заменить или не использовать на данной работе.

Показательно, что некоторые учителя, признанные политически неблагонадёжными и негодными для педагогической деятельности, рекомендовались к переводу из школы на рудник.

Приведём наиболее типичные постановления этой комиссии: «Д. — бывший белогвардейский офицер, эмигрант, лишён права голоса. Снять»; «3. — дочь попа и до сего времени не порвала связь с духовенством, преподаёт обществоведение. Снять с работы обществоведа, допустив на специальные предметы»; «Е. — …политически неблагонадёжен, как бывший участник следственной комиссии при белых… как учитель работник хороший. Снять»; «Б. — антисоветски настроена. Издевается над детьми пролетарского происхождения. Со старыми взглядами на школу. Снять»; «Н. — активно враждебно настроен к советской власти и компартии. Происходит из потомственных дворян. Развращает учащихся, бьёт их. Ведёт травлю коммунистов. Снять»; «Г. — как учитель удовлетворителен, но часто манкирует своими обязанностями. Желательно перевести на рудник».

Подобные случаи были и в Костромской и в других губерниях. Зачастую, как отмечается в воспоминаниях, увольняли или переводили в другой район или даже город беспричинного. Так чуть было не пострадала учительница М. А. Добровольская, которую, несмотря на все её заслуги в конце 1920-х годов хотели уволить, считая политически неблагонадёжной, однако местное сельское население встало на её защиту, благодаря чему ей удалось избежать наказания.

Так, по общим данным проведённой школьной переписи 1927 года видно, что беспартийные составляли основную массу педагогов. В 1929 году среди учителей начальной школы РСФСР было 4,6% коммунистов и 8,7% комсомольцев, 28% педагогов являлись выходцами из дворян, духовенства и торговцев.

Материалы исследования показали, что среди учителей был страх перед партией и её политикой. Обвинения в антисоветской направленности были не всегда беспочвенными. Учительство находилось в крайне затруднительном материальном положении, а заработная плата в районах по-прежнему была в натуральных продуктах. С одной стороны, следовали директивные указания партии об общественной работе и проведении коллективизации. С другой — борьба и искоренение «кулаческих элементов» означали для учителей голод. Об этом свидетельствуют и воспоминания учителей: «Вследствие задержки заработной платы учительство вынуждено обращаться к зажиточной части деревни за покупкой продуктов в кредит».

Эти «мученики революции», не получавшие по 6–7 месяцев тех грошей, на которые прожить абсолютно нельзя, частью вымерли, часть поступила в батраки, часть стала нищими, значительный процент учительниц… проститутками, а часть счастливцев перешла на другие, более хлебные места. В ряде мест вдобавок крестьяне неохотно отдавали детей в школы, так как «там не учат Закону Божию». Таким было подлинное положение дел.

Обратимся к снова к работе П. Сорокина: «Самыми ужасными годами для профессуры были 1918—1920 гг. Получая ничтожное вознаграждение, и то с опозданием в три-четыре месяца, не имея никакого пайка, профессура буквально вымирала от голода и холода. Смертность её повысилась в 6 раз по сравнению с довоенным временем. Комнаты не отапливались. Не было ни хлеба, ни тем более других „необходимых для существования“ благ. Одни в итоге умирали, другие не в силах были вынести все это — и кончали с собой. Так покончили известные учёные: геолог Иностранцев, проф. Хвостов и ещё кое-кто. Третьих унёс тиф. Кое-кого расстреляли».

Моральная атмосфера была ещё тяжелее материальной. Немного профессоров найдётся, которые не были бы хоть раз арестованы, и ещё меньше, у кого несколько раз не было бы обысков, реквизиции, выселения из квартиры и т. д. Если прибавить к этому многообразные «трудовые повинности» в форме пилки дров, таскания тяжёлых брёвен с барж, колки льда, дежурства у ворот, то понятно, что для многих учёных, особенно пожилых, все это было медленной смертной казнью. В силу таких условий учёные и профессора стали умирать с такой быстротой, что, заседания совета университета превращались в перманентные «почитания памяти». На каждом заседании оглашались 5–6 имён отошедших в вечность. «Русский исторический журнал» за этот период почти сплошь состоял из некрологов.

По «Таганцевскому делу» — одно из первых дел после революции 1917 года, когда массовому расстрелу подверглись представители научной и творческой интеллигенции в основном Петрограда — было расстреляно более 30 учёных, в том числе такие величины, как лучший знаток русского государственного права профессор Н. И. Лазаревский и один из крупнейших поэтов России Лев Гумилёв. К непрекращающимся обыскам и арестам присоединилась массовая высылка профессуры, сразу выбросившая за границу около 100 учёных и профессоров. Власть «заботливо пеклась об учёных и науке».

Понятными становятся слова Сорокина о «ликвидации грамотности».

Молодое поколение, особенно сельской России, должно было бы вырасти совершенно безграмотным. Если этого не случилось, то не в силу заслуг власти, а в силу проснувшейся в народе тяге к знанию. Она заставляла крестьян своими силами помогать в беде кто как может: в ряде мест они сами приглашали профессора, учителя в село, давали ему жилье, питание и детей для обучения, в других местах таким учителем делали священника, дьячка и просто грамотного односельчанина. Эти усилия населения помешали полной ликвидации грамотности. Не будь их, власть осуществила бы эту задачу блестяще.

«Таковы были итоги в этой области, — резюмирует Сорокин. — И здесь полное банкротство. Шуму и рекламы было много, результаты те же, что и в других областях. Разрушители народного просвещения и школы — вот объективная характеристика власти в этом отношении».