Поэтесса и художник Ася Векслер. Фото: Хава ТОР/Великая ЭпохаАся ВЕКСЛЕР родилась в Глазове. С детства жила в Ленинграде. Окончила Институт им. Репина по специальности «Книжная графика». Её работы вошли в антологию «Гравёры земного шара. Всемирная гравюра на дереве в ХХ1 веке» (Лондон, 2002). Автор книг стихов «Чистые краски» (1972), «Поле зрения» (1980), «Зеркальная галерея» (1989), «Под знаком Стрельца» (1997), «Ближний Свет» (2005). Публикации в журналах и альманахах России, Украины, Израиля и США. Стихи включены в антологии «Петербург – Петроград – Ленинград в русской поэзии» (Л., 1975), «Царское Село в поэзии» (СПб, 2000), а также «И упало каменное слово» – «Русские поэтессы ХХ века» (Франкфурт-на-Майне, 1993, нем.) и «В Петербурге мы сойдёмся снова» – «Город в зеркале его поэзии» (Штутгарт, 1996, нем.). С 1992 года живёт в Иерусалиме.
Это всё ещё я. «С возвращеньем из небытия», – мог сказать бы мне кто-нибудь встречный. Не на полном ходу я себя из починки веду, не изведав поломки конечной.
Есть срок годности нам. А истекших времен черепкам есть их прежнее место в кувшине: мгле и мору назло можно древнее склеить стекло для бессмертья в музейной витрине.
Это в жизни мы мчим сквозь туннель и по свету за ним, – повезло на побывку покуда. Так что – здесь и теперь, перед тем, как закроется дверь. И, увы, без гарантий на чудо.
НА ПАМЯТЬ О ПОБЕРЕЖЬЕ
Не до прихотей. Однако, без обиды на судьбу вижу порт, подобный Акко, как в подзорную трубу.
Налицо былые мили купоросно-синей мглы, запах рыбы, тины, или древесины и смолы.
Там совсем немноголюдно, там работа – не вопрос, там на мачтовое судно не спешит попасть матрос.
Он торопится иначе: узнаёт, кто у руля и каков запас удачи капитана корабля.
Он не промах, – промахнётся шторм, а может быть, разбой. Он, Бог даст, назад вернётся за века до нас с тобой.
Знать бы смолоду, как надо отправляться в океан тем, кто сам себе команда, рулевой и капитан.
Цвета моря стеклотара. На губах не молоко. Уже горло Гибралтара, чем игольное ушко.
586 ГОД ДО Н. Э.
Н. Локшиной Я рисую людскую цепочку. Семьи, пары, а кто – в одиночку, окружённые стражей, сквозь дым оставляют Иерусалим.
Между бычьих повозок и конских вслед верблюдам до рек вавилонских обжигать им ступни о песок, выдыхаясь, идти на восток.
Соплеменники, родичи, предки. Налицо родословные ветки, ропот с гомоном, под ноги взгляд больше ста поколений назад.
Давит ноша, сутулятся спины, вьются кудри, волнятся седины. Чётко вижу не со стороны: нет ни тени на них, ни вины.
Но над каждым из них, от пророка до младенца, нацеленность рока. Но лучист и воздушен покров их имён. И во веки веков
этот день будь не к ночи помянут. Лишь иерусалимский пергамент в силах выдержать зримый повтор среди тех же, что в древности, гор.
МЕЖДУ ТЕРАКТАМИ
Я знаю, чего я хочу: на автобус успеть. Я знаю, чего я боюсь: полчаса потерять в той жизни, от коей осталась неполная треть, а может, всего шаг-другой и одна только пядь.
Я знаю благое незнанье, – хотелось бы впредь, задавшись вопросом, ответ не расслышать опять. Вконец ли себя исчерпает закатная медь, а может, она не успеет себя исчерпать?
Чёт-нечет. Орёл, или решка. Добро, или зло. На то и случайность, – настигнув, застанет врасплох. Как многим, на улицах этих мне дважды везло. И тот, кто считает, пусть не застревает на трёх.
* * *
Отстранив года и числа, не усматривая смысла, ускорять износ, хорошо бы научиться к этой жизни относиться не вполне всерьёз.
Притомясь, ослабить вожжи, не считать, кто сколько прожил, много ли успел; наконец, сменив повадки, меньше печься об остатке планов или дел.
Не ловить судьбу на слове, не гадать, что уготовил вечный небосклон. А ещё бы научиться проще к смерти относиться: был – да вышел вон.
* * *
Во что бы то ни стало, уберечь. Уже в дверях, пока ещё возможно, произнести скороговоркой речь, сводимую к словам «будь осторожна», «будь осмотрителен». И тут себе отдать отчет в конечном превосходстве судьбы. Кто может диктовать судьбе, пытаясь настоять на благородстве.
ЛОДЖИЯ
Для мастерской здесь тесно. Но окно простором переполнено. Оно, округу измеряя в километрах, чтит равновесие и заодно, вникая в труд, вовнутрь обращено.
Стол у стены наружной. А спиной художник ощущает мир иной, до коего не больше полуметра. И вот, как на весах, вопрос двойной: «С трудом я слажу, или он со мной?»
Тревога не беспочвенна: успеть осуществить полдела, или треть, вполне владея мастерством, обидно. Иллюзий мало: как ни посмотреть, разменян возраст золотой на медь.
Ну, что ж, – до туч с дождём наперевес и впрямь, выходит, времени в обрез. Ещё одной попытки нет в запасе. Пустырь. Дуга шоссе. Размах небес. Нагорный иерусалимский лес. День, заглянув, уходит восвояси.
