Стихи Ефима Ярошевского. Поэты по субботам

Автор: 04.05.2013 Обновлено: 06.09.2021 14:16
Ефим Ярошевский — преданный служитель русского СЛОВА, поэт, прозаик, учитель русской литературы, рождённый Одессой и в Одессе. Сын замечательных родителей, от которых, по его словам, он получил сильный витальный заряд, и сегодня, на пороге восьмого десятка, помогает поэту оставаться свежим, бодрым и во многом юным. Ефим Ярошевский легально не печатался в Союзе, но был постоянным автором самиздата — «не подцензурным» одесским литератором. Его, ставший культовым, «Провинциальный роман-с» впервые вышел книгой лишь в 1998 году в Нью-Йорке. Книга была переиздана в Одессе и Петербурге… Потом вышли две книги стихов и прозы — «Королевское лето» (2005) и «Холодный ветер юга» (2010). Сегодня поэт служит русскому слову, живя в Германии, но навещает Одессу каждый год. Ему ещё предстоит написать главную книгу своей жизни, наверняка получится ПОЭМА (о Поэте).

Поэт Ефим Ярошевский. Фото Валерия Мучника  


Поэт Ефим Ярошевский. Фото Валерия Мучника  


Стансы времени (или памяти Чехова)…

Посмертная слава при жизни,
концертный костюм ледяной.
Всем телом прижаться к отчизне
усталой кремлевской стеной.

Узбек ли кричит на молитве,
калмык ли справляет нужду —
холодное лезвие бритвы
остудит былую вражду.

Кого не признает эпоха,
того не заметит патруль.
Везде одинаково плохо —
на солнце стоять, на ветру ль.

Гремит огнедышащий полдень,
зияет глубокая ночь,
И нет ни тригорских, ни болдин,
и гений не сможет помочь.

Не будет ни мира ни хлеба,
войну напророчит спирит.
Горячее смуглое небо
над городом вечным парит.

И брат ополчится на брата,
и нервы натянут струной.
Холодное небо разврата
повиснет над бедной страной.

Молчит потрясенный оракул,
весталки бормочут во сне.
И сотни проснувшихся дракул
накормлены будут вполне.

И наша Россия не наша,
и спят в опустевших гробах
знакомая Чехова Маша
и бедный барон Тузенбах.

Сквозь кружево пауз и реплик
Тригорин уходит в туман,
за пулю хватается Треплев,
Шарлотта стучит в барабан.

…Дымится вдали синагога,
и в холоде страшных равнин
еврей уповает на Бога
и верит в судьбу славянин.

Поклонимся вечной отчизне.
Натянуто время — струной!
Концертная слава при жизни,
посмертный костюм ледяной…

весна 45-го…

Просыпаюсь рано поутру:
за окном отец мой на ветру.

Ждет, когда закончится метель.
Переждать бы эту канитель!

Поздно… Мутно небо. Ночь мутна.
Улица белее полотна.

Утро, ночь ли — не видать ни зги.
Камни прочно встали, как враги.

Черный забинтованный трамвай.
Дед роняет хлеба каравай.

Папа входит в сумрачный подъезд.
За спиной — война, Россия, Брест.

Долгая горячая страда,
битая незрячая страна.

Из развалин тянет тишиной,
теплым ветром, гильзами, травой.

Позади — беда и лазарет.
Впереди — Синай и Назарет.

Танки, разогретые весной,
лето сорок пятого и зной.

Папа — рослый, сильный, молодой —
весело справляется с бедой.

И, не зная, что сказать весне,
мама улыбается во сне…

ФРАГМЕНТ
(из поэмы «тринадцать»)

Зима… улица… Прохожий сутулится.
С неба сыплется небесная манна.
Это от Бога, это гуманно.
… На улице — редкий снежок.
Стою на углу, ем пирожок.
Рядом дамский скрипит сапожок.
Пирожок с яйцом и рисом,
и мы с Борисом!
На дворе морозно, грозно и поздно.
…………
Пирожок теплый, почти горячий.
Рядом стоит незрячий.
«На, возьми пирожок, согрейся, дружок!»
Тот ест, выплевывая звезды и рис…
А за ним Борис,
председатель дохлых крыс.
Смотри не подавись!
… Что происходит?
Господь нисходит.
Такая высь!..
Трудно представить. Поди разберись…

Сумерки. Гуляем.
Смотрим остатки звездного пира.
Рядом — Яша Шапиро.
Ночь. Идем мимо «Привоза».
Сплошная проза.
Читаем друг другу стихи.
Находим огрехи. Подсчитываем грехи.
Хорошо, что ночи пока тихи…
А в небе — весенняя влага цвета флага.
Вокруг зима, тюрьма, кутерьма…
Снег заносит дома.
Кто-то в толпе говорит (наверно, спирит):
«От этой власти — одни напасти».
«Здрасьте!.. приехали. Вот тебе иВерховная Рада!
Куда смотрит влада?!»

Недалеко от Бога стоит синагога.
Внутри евреев немного.
Коптит свеча. Горит могендовид.
Что день грядущий им готовит?
Никто не знает… Кроме Господа Бога.
Плачет, молится синагога.
Зима стоит у порога.
Как девочка-недотрога…

Комфорт зимы

Барух Спиноза,
сегодня ты мой господин.
Кегли с мороза,
банка любимых сардин.
Угли в камине,
втермосе кубики льда.
Ветер в пустыне.
Вкране хмельная вода.

Горсточка пепла.
Бокалы осенней тоски.
Осень окрепла.
Зима заострила виски.

Барух Спиноза,
сегодня ты мой господин.
Руки с мороза…
На свете зима. Я один.
Старая проза.
Любимый поэт.
Карамзин.

***
дочери…

Не знаю почему, но в сумерках рассвета
таится ослепительное лето.
И тает лед, и ветка голодает,
и месяц тонкий над землей летает…

И город всхлипнет вдруг, и ослабеет холод,
и скажет мне мой друг, что я красив и молод.
Кругом такая ночь!..
Расслабленная речь,
задумчивая дочь, затопленная печь…
И звезды смотрят вниз в предощущенье чуда,
и неземная речь летит оттуда.

***
Зеленый Бродский, синенький Монтень,
белеет Пушкин, пожелтел Сенека…
Все книги восемнадцатого века
уходят в перепончатую тень

где дон Сервантес, без руки ,калека,
какую-то там пишет дребедень,
тень наводя на рыцарский плетень.
И до сих пор в лесах идет охота
на старика с копьем ,
на дон Кихота…
……
В плену листвы ,
в тисках ночного ветра —
Сервантес дон Мигель де Сааведра.

***
…В лесах, лишенных злобы и вражды,
идут грибные тихие дожди…
Предутренний туман над озером клубится.
Уже октябрь заносит, как убийца,
серп месяца
над соснами в траве.
И так бледны в зеленой мураве
грибов испуганные лица…
Зима мерещится … и старый пчеловод
уже глядится в бездну вод
и скоро узнает,
какие новости в районе и в столице…

Уже летят на юг встревоженные птицы,
уже оплакала свою красу
Алсу
в родном лесу…
Уже завершены
грибные и кровавые набеги,
и паутина тянется до Веги.
И дети женами заражены
и в собственных правах поражены.

Выходит из дому задумчивый сосед
и смотрит листьям вслед….

Переход

Через четыре границы,
через кордоны морей
я пробираюсь к столице,
маленький тихий еврей.
Я оккупировал гетто,
проволоку приволок,
выстудил в сумерках лето
и побелил потолок.
Тихо в просторной каморке,
свечи спокойно горят.
Чехов, Скиталец и Горький
между собой говорят.
…Осени легкое бремя,
вечер в закатной пыли.
Медленнодвижется время,
вечность мерцает вдали.

одесским художникам шестидесятых…

Пока на холсте серебрится, плывет, и трепещет, и блещет заветная рыбка Хруща,
пока кувыркаются птички и рыбки, и перья Дульфана на шляпах прохожих,
и море у рта закипает, и мастер живет и рисует, и спит наяву трепеща,
и он одинок и несчастлив, и счастлив в беде, и тоскует;

пока в зеркалах мастерских отражается сумрачный мир,
и око художника жадно вбирает в себя ненасытно изгиб Афродиты,
и спит, развалясь на прохладных подушках, трусливый эмир,
и можно сказать одичалому хаму и хану и гунну: «Иди ты!..»;

пока
мадам Нудельштофер снимает с веревки свое золотое белье —
оно, слава Богу, сухое — ее еще любят мальчишки! —
и Рихтер следит из окошка, как месяц восходит, —
(ползет, пробираясь по крышам кошачьим, жулье,
звезда могендовидом ходит туда и обратно, и нет ей ни дна
ни покрышки) —

пока оголтелое солнце стекает по лезвию кисти, ножа —
пока полыхает свеча,
и море за окнами бродит и пучится в утреннем блеске, и рыба священна, —
до тех пор мы живы,
и снова зовем почитателя, зрителя, критика, друга, врача,
(палача, стукача!) —
и, кажется, краска
и слово поэта, как Слово Господне —
нетленны!

Поддержите нас!

Каждый день наш проект старается радовать вас качественным и интересным контентом. Поддержите нас любой суммой денег удобным вам способом и получите в подарок уникальный карманный календарь!

календарь Epoch Times Russia Поддержать
«Почему существует человечество?» — статья Ли Хунчжи, основателя Фалуньгун
КУЛЬТУРА
ЗДОРОВЬЕ
ТРАДИЦИОННАЯ КУЛЬТУРА
ВЫБОР РЕДАКТОРА