Письма с фронта

Помните фильм «Летят журавли»? Именно во дворе 397-й школы на улице Чкалова, где училась Клара, он был снят замечательным режиссером Михаилом Калатозовым. Лишь в Израиле, 50 лет спустя, мы узнали, что вместе были во дворе 397-й школы и уезжали из Москвы 2 июля 1941 года в одном и том же товарном поезде копать противотанковые рвы под Брянском. Так для нас, подруг, только что получивших аттестаты об окончании московских школ, начиналась та страшная война.

С момента посадки в поезд и до возвращения через два месяца домой с нами происходило одно и то же, хотя мы об этом не ведали, так как 250-километровый ров копали вдоль многих деревень Брянщины. Мы же после высадки на станции Жуковка оказались в разных деревнях. Как сейчас известно, это строилась Ржевско-Вяземская, Можайская и Брянская линии обороны для подготовки защиты Москвы в июле-сентябре 1941 года.

Семья моя была эвакуирована из Москвы в конце июля. Семья Клары, дождавшись единственную дочь, уехала в эвакуацию также. Клара успела, вернувшись с Брянщины, поработать еще в железнодорожном депо.

Вот как началась война утром 22 июня 1941 года в доме, где я жила со дня рождения вместе с дедушкой и бабушкой, папой и мамой, моими младшими сестрами, мамиными братьями и семьей одного из них. Ни Клара, ни я не могли знать, что наши планы в одно мгновение будут разрушены, как и других людей планеты.

Мы сидели в кухне и завтракали. Встали поздно: было воскресенье. Радио было включено. Папа мой, Элиэзер, и Вениамин, мамин брат, разговаривали, а я завтракала. Вдруг передача прекратилась и заиграла музыка. Вениамин прервал разговор с папой и сказал уверенно: «Это война».

Он был кадровым офицером и вернулся недавно из Пинских болот, где воевал за освобождение Западной Белоруссии. Дома он оказался случайно, его отпустили из госпиталя: на войне он простудился и заболел туберкулезом.

Ровно в 12 часов музыка прекратилась, выступил Молотов и объявил, что немецкая армия перешла границу СССР. Вениамин вернулся в госпиталь, папа мой был врачом и сказал, что сам должен явиться на призывной пункт, если в течение дня не принесут повестку, а я вышла на улицу и стала ждать, когда эту повестку принесут… Маму отец попросил достать вещевой мешок и собрать нужные вещи.

Дом наш стоял в глубине двора, и вход во двор был закрыт деревянными воротами с калиткой, которая всегда была открыта: в центре Москвы, где мы жили, еще сохранялись такие уголки старого города. Я ждала недолго, появился мотоциклет, и парень в кожаной куртке вошел во двор, держа в руках повестки. Меня охватило необычное волнение, и я пошла за ним. Молодой человек поднялся на второй этаж… и позвонил в соседнюю квартиру. Это еще не для папы, обрадовалась я и снова пошла на улицу ждать. Так до вечера никто не появился, и нас детей отправили спать. Утром папы уже не было дома, и мама сказала, что повестку принесли поздно вечером, когда мы спали. Это было ужасно, мы не успели попрощаться с отцом.

Утром я пошла в школу узнать, что надо делать мне и моим сестрам: одна окончила 8-й класс, а другая 1-й. Мне объяснили: детей вместе с преподавателями будут автобусами отправлять в эвакуацию, не очень далеко, под Рязань. И 28 июня мы с мамой их провожали…

А папа вернулся домой, получив направление в московский госпиталь. Через две недели детей вернули обратно в Москву, а в конце июля реэвакуировали вместе с преподавателями и мамами на Урал.

В эти же дни появился приказ, что комсомольцы старших классов школы должны поехать в деревни Подмосковья на уборку урожая, так как колхозников призвали на войну и урожай не убрали: все осталось на полях… Мы были горды помогать Родине в тяжелые дни и готовы были к любым трудностям во имя этой помощи.

Сбор был назначен на 2 июля в школе № 397. Школьный двор был обнесен высоким металлическим забором, мы стояли во дворе, а родители прижались к прутьям забора, некоторые плакали. Нам сказали, что уезжаем на неделю копать картошку. Когда стемнело, выстроили нас в колонну и повели к метро «Курская» — школа находилась на Чкаловской улице, недалеко. Москва была полностью затемнена, сопровождающие руководители держали в руках электрические фонарики. Романтика и только!

С «Курской» доехали до «Киевской» и едва успели выйти из вагонов, как услышали вой серены: опять немецкие самолеты налетели и стали бомбить — Москву начали бомбить буквально в первые дни войны. Движение поездов прекратилось, стали появляться жители с ближайших улиц, на платформе стало тесно, и тогда отключили электрическое питание, подведенное к рельсам, и люди спустились вниз и пошли по туннелю. А мы остались сидеть на платформе и ждать команды, что делать дальше. Метро было самым надежным бомбоубежищем. Одна моя соученица сказала, что она возвращается домой к родителям. Она единственная дочь, и если что-нибудь с ней случится, они останутся одни, и ушла. Я подумала о Кларе, она ведь тоже единственная дочь…

В Москве в день нашего отъезда стояла жара, на мне был открытый на бретельках сарафан, и мама уговорила положить в вещевой мешок летнее пальтишко, — может быть, пригодится укрыться ночью в колхозных домах, где придется спать. Пальто я достала из мешка, в метро было холодно. Спать никто не мог, а ночью по радио — на столбах платформы висели черные большие тарелки громкоговорителей — мы слушали выступление Сталина. Он призывал народ к мужеству и самоотдаче и, конечно, обещал быструю победу над врагом. Это было первое выступление главы страны после начала войны.

Под утро дали отбой тревоги, нас вывели из метро на платформу Киевского вокзала и посадили в вагоны. Поезд состоял из телячьих вагонов. Но для нас это даже была романтика! На следующее утро поезд остановился на какой-то станции, и нас высадили.

Я успела прочесть название: «Жуковка». Устроили привал в большом саду дома отдыха, у вокзала, нас накормили и повели строем дальше. Я успела написать открытку родителям и бросить в почтовый ящик, который был в саду. В большом санатории были только люди в военной форме, никаких отдыхающих видно не было. Нас действительно привели в деревню, разместили в школьном здании, в физкультурном зале, и сказали, что мы будем здесь спать и надо пойти недалеко, чтобы взять солому. Потом накормили черным хлебом с молоком и повели показывать работу, которую мы будем делать. Всех детей с поезда распределили в разных деревнях, и мы, наша школа, имели своего руководителя. Он был в военной форме. Привел нас ко рву, который тянулся в обе стороны, и объяснил, что надо продолжать его рыть, местные жители начали, но все ушли на восток, а ров нужен, чтобы остановить немецкие танки.

Дали нам, девочкам, лопаты, чтобы рыть землю, а мальчикам — мешки, чтобы землю выносить. Каждый день мы копали рвы, поля стояли неубранными, мимо нас уходили жители и уводили за собой на восток скот, повозки со скарбом и все, что могли спасти: детей и стариков. А мы каждое утро поднимались со своих соломенных подстилок, брали кусок хлеба и кусок мяса, которые выдавали каждом), свои орудия производства и шли к своему участку оврага работать.

Так это продолжалось почти два месяца. От военных мы узнавали новости о том, что бомбят Москву, что немцы приближаются к нашему району, и получали указания, что делать, если немцы прорвутся. Совет был простой: бежать на восток, пешком… Мы не имели никакой связи с родителями, мы не знали, где мы точно находимся и когда все это кончится. И мы рыли. Все-таки мы были только дети 16-17 лет из московских школ из центра города, прожившие свое детство в любящих нас родительских семьях…
Каждый день мы видели пламя приближающегося фронта, мимо нас шли войска на запад, везли орудия…

Неожиданно в нашу деревню приехал открытый грузовик, и нам сказали залезть в кузов, и повезли в неизвестном направлении. Был 30-й день августа 1941 года. Ехали долго, тесно прижавшись друг к другу, чтобы не выпасть. Было жарко, пыль на немощеных дорогах покрывала нас с головой. Когда нас привезли к вокзалу, мы узнали, что находимся в Брянске и скоро уедем домой, в Москву.

В этот момент налетели немецкие самолеты, и нам велено было спрятаться в бомбоубежищах, вырытых во дворе вокзала. Это были неглубокие щели в земле, перекрытые досками, а внутри из досок — сиденья. Бомбежка продолжалась, но нас посадили в поезд. Был полный состав, из других районов также подъехали грузовики со школьниками. Через несколько часов немецкие самолеты догнали поезд и стали сбрасывать бомбы. Стекла разбились, поезд увеличил скорость, и мы ехали, не останавливаясь. На полустанке поезд остановился, и нам велели выйти и бежать в поле. Немцы снова догнали нас. Рядом с нашим вагоном стоял сарай, мы к нему прильнули, кто-то открыл дверь, чтобы зайти, мы увидели бочки с керосином и отпрянули… Опять была команда на посадку, а поезд уже начал двигаться. Мы цеплялись за поручни и карабкались как могли, возможно, кто-то и не успел залезть, но поезд помчался дальше…

Приехали в Москву рано утром 31 августа и всей толпой ворвались в здание метро. Никто не знал, цел ли его дом, где его родители… Когда я поднялась на второй этаж к нашей квартире и позвонила, дверь открыл папа. Увидев меня, он стал белым как стенка, и на мгновение застыл, не произнося ни слова, потом бросился меня обнимать и целовать. Он признался, что был уверен, что никогда больше не увидит свою дочь в живых.

Брянск сдали 2 сентября 1941 года. Услышав об этом по радио, я заплакала.

Послесловие

Спасли нас родители. Когда папа получил мою открытку и нашел на карте Жуковку, он увидел, что она находится между Смоленском и Брянском. Папа разыскал родителей других детей из моей школы. Родители организовались и пошли в Московский комитет комсомола с требованием вернуть своих детей. Именно оттуда исходила инициатива об организации нашего «трудового фронта». Родителям пообещали вернуть детей к началу учебного года — 1 сентября, что и было сделано.