Комиафрика. Очерк.

Центр Усинска захватили новые блочные дома. Новостройки граничили с убогими трущобными поселками. Именно с этих поселков начиналась нефтяная столица севера республики Коми. При виде трущоб в моей памяти возникли описания фавел Рио-де-Жанейро и бидонвилей Порт-о-Пренса, знакомые по литературе об экзотических странах. Фавелы в северном исполнении способны поразить даже того, кто привык к лагерным баракам. На обширном пустыре сползлись в кучу прижатые к земле жутковатые и живописные хибары с маленькими оконцами и телевизионными антеннами на крышах. Шедевры неизвестных архитекторов эпохи «развитого социализма» были построены из грязно-серых досок, ржавого железа, черного с блестками рубероида. Среди них выделялись металлические «бочки» – жилища в виде цилиндров, уложенных на бок, с окнами на днищах. Внутри такого цилиндра проходит узкий коридорчик. Кровати, столы, шкафы и прочая мебель размещаются в его выпуклых полукруглых боковинах. По меркам Усинска «бочка» считалась вполне комфортабельным жильем. Право на жизнь в «бочках» завоевывалось в упорной борьбе. Нужно было долго ходить по кабинетам, кого-то «умасливать», кого-то «подмазывать». Диогену повезло – он не дожил до ХХ века.

В официальных документах трущобный домишко носил изысканное название – коттедж. На языке аборигенов он назывался иначе – «балóк». Происхождение этого диковинного слова мне неизвестно. К двери «балкá», как правило, примыкала деревянная пристройка размером с платяной шкаф. Зимой она служила шлюзом между улицей с ее убийственным холодом и обогретым жилым помещением. Снаружи к форточкам прибивались фанерные ящики из-под посылок. Они заменяли аборигенам холодильники. В нескольких местах красовались дощатые общественные уборные, которыми почти никто не пользовался. При этом канализация в поселках отсутствовала. В пристройке «балка» обычно стояло ведро – аналог «параши» в тюремной камере. «Балки» стихийно обрастали помойками. Некоторые жилища были заброшены: ни дверей, ни окон, кровля в прорехах – только скелеты «балков» – место игр подрастающего поколения, с детства страдающего ревматизмом и нюхающего клей «Момент». Ничего похожего на эти поселки я никогда ранее не видел. Погружение в незнакомую среду будило во мне азарт исследователя. Наверное, Миклухо-Маклай, впервые попавший на Новую Гвинею, чувствовал себя так же. Особенно сильно удивили меня поэтические названия трущобных поселений – Романтика и Фантазия. Когда-то, в 60-70-е, они созидались под бравые комсомольские песни, зовущие вперед. Со времен «ударного труда» эти обломки непостроенного «светлого будущего» сохранили свои лучезарно-сентиментальные имена. На фоне трущоб Романтики и Фантазии можно было снимать кинофильмы о жизни на планете Земля после 3-й Мировой войны.

Рядом с поселками на мусорной свалке пыхтела котельная. Черные отопительные трубы  по земле тянулись от нее к «коттеджам», переплетались между собой и опутывали трущобы, образуя подобие невода, охватившего со всех сторон свою несъедобную добычу.

Часть населения поселков – бывшие зэки и «химики», которым после отбытия сроков в республике Коми некуда было возвращаться. Другая часть – разнообразный народ, не нашедший себе места на освоенной земле и вытесненный на ее необжитые окраины. Это люди с неблагополучными судьбами, приехавшие на Север в надежде заработать «длинный рубль». Известно, что от добра добра не ищут.

Изогнутые тропы уводили вглубь поселков, и, казалось, стоит только туда войти, как сразу затеряешься в их таинственных лабиринтах и выхода уже не найдешь никогда. Посреди трущоб располагался продовольственный магазин. Спиртного в нем не было – в СССР тогда свирепствовала антиалкогольная кампания. Усинские власти проявляли особую ретивость в борьбе с пьянством, что осложняло жизнь местному населению. Огромный городской дом культуры пустовал – жители не нуждались в массовиках-затейниках и организовывали свой досуг самостоятельно. Вино и водка продавались в городе только в одном месте – в магазине с народным названием «Огурец». Магазин размещался в одноэтажном здании, имевшем форму полукруга – этим и объяснялось его название. «Огурец» торговал спиртным всего два раза в неделю с пяти до семи вечера. Однажды зимой и я попытался туда пробиться, но неудачно. К моменту открытия винного отдела к прилавку выстроилась километровая очередь. В одни руки выдавали по две бутылки. В стенах магазина могли поместиться несколько десятков человек. Остальные мерзли на улице. Нетерпение собравшихся было так велико, что они плотно заполнили дверной проем, не оставляя прохода для уже «отоварившихся». Чтобы выпустить из магазина обладателей бутылок, стоявшие в проходе покупатели сгибались до пояса, и по их спинам счастливцы с добычей выползали на улицу. После окончания положенного времени торговли те, кто не успел приобрести выпивку, не отходили от «Огурца». Они требовали своей доли. Милиция принялась разгонять жаждущих – на толпу медленно наезжали бульдозеры и тяжелые грузовики, оттесняя желающих выпить от дверей магазина. Свет автомобильных фар освещал бурлившую в полярной ночи негодующую публику. Народ роптал: назревала революционная ситуация. Подобная трагикомедия разыгрывалась в Усинске дважды в неделю. В давке у «Огурца» бывали и смертные случаи.

Сухой закон в начале ХХ века, вызвав массовое недовольство правительством, ослабил царский режим; в конце того же века антиалкогольная компания раскачивала уже коммунистическую власть. В одном из поселков района толпа, возмущенная прекращением торговли, развалила бревенчатый магазин. Горбачев не мог не знать, что говорили о политике коммунистической партии в растянувшихся по всей стране алкогольных очередях.

В Усинске, естественно, процветала нелегальная водочная торговля. У подпольных продавцов бутылка стоила тридцать пять рублей – почти в семь раз больше, чем в госторговле. «Сходить в тридцать пятый магазин» на языке аборигенов означало «купить водку у подпольного торговца».

По выходным дням многие усинцы летали на самолетах в соседний шахтерский город Печору. Там водка добывалась с меньшими усилиями, зато дефицитом, как почти повсюду в СССР, были мясо, масло и колбаса. Нефтяной Усинск относился к числу немногих привилегированных городов – снабжение там было вполне сносным. Между Печорой с ее дефицитами и благополучным Усинском наладился натуральный обмен – рецидив первобытной торговли в эпоху авиации.

В эти годы Усинск переживал подъем. Безработица только намечалась. Город быстро разрастался. Блочный железобетонный Усинск напирал на окраины, грозил подмять под себя Романтику и Фантазию. Власти в течение многих лет обещали полностью снести «балки» и переселить их хозяев в новые дома, но все время находились причины, по которым эти обещания не выполнялись, и переселение откладывалось. Романтика и Фантазия прочно вросли в вечную мерзлоту, а их обитатели не верили властям и надеялись только на себя, сохраняя жизнестойкость и твердость духа. Если когда-нибудь эти поселки и исчезнут с лица земли, дух трущобного Севера, мутный, крепкий и непредсказуемый, как брага, еще не ставшая самогоном, не умрет – его носители, построившие фавелы Рио-де-Усинска, перенесут этот дух в многоэтажные бараки новостроек. Испытания трущобно-барачной жизнью меняют человека необратимо. Ни в какой благоустроенной комфортабельной жизни, пришедшей на смену барачному существованию, ему не избавиться от травмы, оставленной трущобой, как ни в какой белокафельной душевой кабине не смыть рубец от ножевой раны.

Усинск стал районным центром совсем недавно – в 1976 году. Раньше местной столицей был поселок Усть-Уса, находящийся в двадцати трех километрах к западу от Усинска. Из нового райцентра в старый можно было долететь на самолете. Билет стоил один рубль (напомню, что бутылка водки имела цену пять рублей тридцать копеек). Удержаться от такого полета было невозможно. Рублевый билет я сохранил на память.

Усть-Уса расположена на месте слияния Усы и Печоры. На высоком обрыве, над точкой встречи двух северных рек, стояла деревянная церковь, превращенная в склад, – единственный памятник архитектуры в районе. Старшее поколение усть-усинцев помнило самое яркое событие в истории своего поселка – лагерное восстание 1942 года. Об этом восстании мне рассказала местная пенсионерка.

В 80-е лагерей в районе не было – только поселения «химиков». Через двадцать лет после восстания Усть-Усу накрыло радиоактивное облако, образовавшееся во время самого мощного в истории планеты ядерного взрыва, произведенного на Новой Земле. Советский Союз стремился показать всему миру свою силу, судьба жителей северного поселка кремлевскими властями в расчет не принималась.

В реках, несмотря на нефтедобычу, оставалась рыба, но она не всегда годилась в пищу – часто улов имел запах нефти. Экологическая ситуация в окрестностях Усинска постоянно ухудшалась, но власти старались это скрывать. Журналисты из газеты «Усинская новь» (народное название – «Усинская вонь») говорили мне о том, что партийное руководство района запрещает печатать материалы на экологические темы.

Постоянного места обитания и прописки я не имел семь месяцев, но от «койко-места» в общежитии и подобных непривлекательных предложений решительно отказывался. Однако и пропиской, и жильем усинская советская власть, согласно тогдашним порядкам, обязана была меня обеспечить. Она долго тянула, но, отпраздновав пришествие 1987 года, зашевелилась. В январе, наконец, районная администрация предоставила мне постоянное жилище. Это был «балок» в поселке с неожиданным для Приполярья средиземноморским именем Парма. Поселок находится в двенадцати километрах от Усинска. Его название никак не связано с Италией. На языках местных угро-финских народов слово «парма» означает «тайга, чаща». Название Пермь происходит, вероятно, от того же слова.

Раньше на территории поселка находилось святилище ненцев-кочевников, населенное богами рек, лесов и тундры. Когда появились геологи и нефтяники, боги вместе с дикими оленями ушли в полярную ночь. Земля, оставшаяся без их покровительства, покрылась бараками, «балками» и свалками.

Моя «пармская обитель» представляла из себя вагончик, обшитый досками и рубероидом. Он находился на улице Мира, за которой кончались трущобы и начиналась тундра. «Балок» был непригоден для жизни. Целую неделю бригада строителей приводила его в порядок: чинила крышу, устанавливала отопительные трубы, меняла покореженные окна и незакрывающиеся двери. Но на улице Мира я прожил недолго – началась «горбачевская амнистия». Сразу вспомнилось: «Оковы тяжкие падут, / Темницы рухнут – и свобода / Вас примет радостно у входа…». Впрочем, это из поэзии совсем другой эпохи. На безоблачный горизонт открывшейся мне свободы наползали тучи проблем, отравлявших жизнь каждому, кто возвращался из ссылки, но при этом не избавлялся от «опеки» КГБ.

Пришло время собираться в Питер. Отчетливо помню свой последний день в Парме.

С тяжелым рюкзаком за плечами я направлялся в аэропорт. У меня уже был паспорт – как у «вольного» – и билет на рейс Усинск-Сыктывкар. В Сыктывкаре я должен был побывать у Револьта Пименова, трактат которого «Происхождение современной власти» КГБ подшил к моему «делу». Транзитом через квартиру Пименова проходили все ссыльные, возвращавшиеся из республики Коми домой.

Я был последним политическим ссыльным, покидавшим землю Коми. История политической ссылки в России завершилась. Впрочем, возможно, это еще не конец, а только перерыв на неопределенное время.

Между человеком и окружающим его миром неизбежно образуются живые связи. Разрыв этих связей всегда происходит болезненно. Трудно уходить из лагеря, трудно уходить из ссылки.

Я прощался с Севером, прощался с тундрой, протянувшейся от порога моей «пармской обители» до берега Ледовитого океана. Был апрель 1987 года. Голубизна неба над головой, белизна снега под ногами, слепящее яркое солнце – и при этом минус 30 на градуснике.

Север забыть невозможно. Такого высокого и просветленного неба, как на Севере, я не видел больше нигде. Оно волнует и притягивает к себе, как зыбкая граница, разделяющая (или соединяющая?) нашу земную жизнь и неведомую жизнь Вселенной. Через несколько лет после освобождения мне довелось побывать на экваторе. Там небо совсем другое – в нем нет очищающего полярного аскетизма, оно ближе к земле и океану. Глубины прозрачного северного неба, бесконечность просторов тундры, убегающей за Полярный круг, не подавляют своими масштабами, какой бы малой пылинкой ни казался ты в сравнении с ними. Напротив, эти глубины и просторы пронизывают тебя насквозь, и ты чувствуешь, как становишься частью огромного и совершенного мира Севера, и этот мир одаривает тебя своим внутренним светом и непобедимой свободой.