Боль души. Часть 1

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ МОИМ БАБУШКАМ И ДЕДУШКАМ, МАТЕРИ И ОТЦУ ПОСВЯЩАЕТСЯ ЭТА КНИГА. А ДОЧЕРИ, СЫНУ, ВНУЧКАМ И БУДУЩИМ ПРАВНУКАМ ПУСТЬ ПОСЛУЖИТ ОНА УРОКОМ ЖИЗНИ.

Я не вёл дневников. Как мог, отрывочно описал некоторые события, сохранившиеся в моей памяти такими, какими я их видел и понимал. Историю войны обычно пишут победители, не привлекая к этому побеждённых врагов. Поэтому она получается односторонней и кривобокой. Если истоpию одной и той же войны напишут солдат и генерал, демокpат и коммунист, то получатся совершенно разные истоpии. Точно так же и моя оценка прошедших событий не может совпадать с оценками многих читателей. В этой книге я отважился написать правду о советской власти, о войне, о немцах и жизни русских на временно оккупированной немцами территории СССР, о жизни немцев и русских в Германии. Я пытался описать свою тоску по цивилизованной и богатой России, жажду свободы слова и демократии, как добыть достойную и сытую жизнь умученному её народу. Удалось ли мне это, судить читателю.

КАК МЫ ЖИЛИ ПРИ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ?

Крестьяне, насильно загнанные в колхозы, 25 лет работали бесплатно. Нельзя же считать достойной оплатой труда 2-3 килограмма хлеба за трудодень. Где-то в самых лучших колхозах получали до 7 кг. хлеба. Но такая оплата труда была только в хорошие урожайные годы. Чаще получали по 2ОО-3ОО г. Колхозники сразу поняли, что за такую оплату работать в полную силу от зари до зари, как они работали на своей земле, нет смысла. Теперь председатель колхоза и бригадиры только в 9 часов утра заканчивали наряд, т.е. выдачу задания колхозникам на рабочий день, который заканчивался в 3-4 часа дня До колхозов все крестьяне ходили зимою в овчинных полушубках и шубах. В начале 3О-х годов последовал приказ: при забое домашнего скота сдавать государству шкуры животных за копейки, практически бесплатно. Запретили смалить свиней, заставили снимать и сдавать их шкуры, чего раньше никогда не делали. И сразу же модной одеждой стали ватные фуфайки. А лыковые лапти носили ещё долго после войны.

В первые 2О лет советской власти до 1937 г. государственной торговли практически не было, а частная запрещалась. Чтобы как-то одеться, крестьяне вынуждены были вернуться к натуральному хозяйству, к самообеспечению. На своих приусадебных участках земли они стали выращивать коноплю. Её вымачивали, сушили, мяли, трепали, чесали, пряли пряжу на прялках, устанавливали в избах первобытные деревянные ткацкие станки, ткали холсты, отбеливали или красили и шили из них всю необходимую одежду и бельё.

Не было мыла, и женщины приспособились стирать бельё зольным щёлоком. Не было спичек и мы, как первобытные люди, добывали огонь, высекая искры куском стали из кремния, а женщины научились в течение суток сохранять тлеющие угли в печи под золой. Не было керосина, и избы освещали лампадкой у икон или коптилкой-каганцом, заправленным растительным маслом или животным жиром. У других не было ни масла, ни жира и они освещали избу лучиной. «Светлая» была жизнь.

До колхозов в каждом селе были водяные или ветряные мельницы, крупорушки и маслобойки. При коллективизации их отняли у прежних хозяев, а колхозы не умели и не хотели содержать их в исправности. Все они быстро вышли из строя и перестали существовать. Сколько же теперь нужно было труда, чтобы на ручной мельнице перетереть немного зерна для ковриги хлеба или истолочь в ступе просо на одну кашу! Но часто было так, что рад был бы попотеть, но не было ни ржи, ни проса.

До колхозов возле каждого дома были сады. С коллективизацией каждое фруктовое дерево было обложено налогом и сами хозяева вырубили их. Колхозные, бывшие помещичьи сады, без ухода в скором времени одичали и засохли.

Вся мебель в избах была самодельной. Это были столы, скамейки, табуретки, сундуки и кровати. Одежду вешали на гвозди, забитые в стену. Бельё хранили в сундуках, а посуду — на полках Основная пища: хлеб, картофель, кукуруза и фасоль. Варили щи, борщи, супы и каши, пекли пироги. Пили взвары (компоты) из сухофруктов, хлебный квас, реже молоко, а чаще воду. Кофе и чая не было, но они и не были нужны, т. к. не было сахара. Даже дети не знали вкуса конфет. Единственной сладостью были арбузы, дыни, ягоды и фрукты летом да сахарная свёкла осенью. На свекольной патоке пекли коржи. Сало, мясо, масло и яйца колхозники сами не ели. Этими продуктами нужно было заплатить налог за приусадебное хозяйство, выкупить облигации государственного займа, подписаться на который нужно было добровольно, но обязательно, в размере одного месячного заработка. Для колхозников заем был определён усреднённо 2ОО рублей. Остатки продуктов нужно было продать на базаре, чтобы купить кое-что из одежды и обуви.

В такой же нищете жили и рабочие в городах. До 1937 г. по карточкам и талонам выдавали одному работнику 2 кг. хлеба или муки на неделю. Иждивенцам — старикам и детям не давали ничего. Моя мать возмущалась тем, что одинокая учительница и она с семьёй 7 человек, хлеба получали одинаково. В буквальном смысле слова действовал коммунистический лозунг: «Кто не работает, тот не ест».

В городе всегда была жилищная проблема. Только в 3О-е годы рабочих вытащили из землянок в бараки. Их вселяли по 2-3 семьи в одну комнату. Семьи отгораживались одна от другой шторками или ширмами. Это называлось «уплотнением жилья» или «иметь свой угол под крышей».

Позже стали строить коммуналки с одной комнатой на семью, но с общей кухней и туалетом на 1О-2О семей. После смерти Сталина новый генсек Хрущёв осудил архитектурные излишества в строительстве жилья, и начали строить стандартные пятиэтажки с низкими потолками, минимальной жилплощадью, но с отдельными кухнями и туалетами. Это уже был великий прогресс, но в народе такие дома прозвали «хрущёбами». Все города стали удивительно похожими друг на друга.

И пенсии по старости начали выдавать только после смерти Сталина. Курящему человеку хрушёвской пенсии хватало только на дешёвый табак.

Перед войной новая власть начала укреплять трудовую дисциплину. За опоздание на работу до 20 минут человек подвергался административному наказанию вплоть до увольнения. За опоздание более 20 минут наступало судебное наказание. Суд приговаривал за это к удержанию 20% зарплаты в пользу государства на срок до 2-х лет. И никакие оправдания не принимались во внимание. У нашего учителя по дороге в школу сломался протез ноги и он опоздал. Учитывая это, его приговорили только на один год.

Стали вести борьбу с потерями урожая. На скошенные поля после уборки урожая выводили всех учеников собирать оставшиеся колоски, а тысячи гектаров хлеба, картофеля и свёклы уходили под снег неубранными.

С первых дней войны появился указ о борьбе с хищениями социалистической собственности. По этому указу за горсть колхозного зерна или гороха, унесённые в кармане для голодных детей, суд приговаривал до 5 лет заключения в лагерь.

Все послевоенные годы тоже были сплошной борьбой за выживание. Всю свою жизнь мы не жили, а боролись с попами и кулаками, с троцкистами и космополитами, с голодом и разрухой, за культуру труда и за коммунистический быт. А всё своё свободное время проводили в поисках магазина с товаром и давили друг друга в сумасшедших очередях, чтобы купить или отоварить свои месячные талоны на килограмм колбасы, 400 г. масла.

Промтоварные магазины были заполнены одеждой и обувью, годными только для использования в качестве спецовки. Из обуви до войны были «в моде» парусиновые туфли на резиновой подошве. Других не было. После войны можно было купить солдатские ботинки, кирзовые или резиновые сапоги, а для лета — сандалии из кожзаменителя. Чтобы купить что-либо приличнее, нужно было ехать в Москву или платить втридорога спекулянтам.

Единственным и всегда доступным и относительно дешевым товаром была водка. И чем хуже становилась жизнь, тем сильнее орала пропаганда: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Мы жили в сплошной лжи. Как в книге Дж. Оруэлла «1984»: правда — это ложь, а любовь — это ненависть. Нам ещё до войны Сталин доложил, что социализм в СССР уже построен. Хрущёв ещё в 196О году обещал, что нынешнее поколение людей уже в 198О г. будет жить при коммунизме. А Брежнев утверждал, что мы уже живём не в простом, а в развитом социализме. На самом же деле наш социализм оказался недоразвитым, карикатурным, дебильным. Мы жили в настоящем рабстве, а нам внушали, что мы живём в самом свободном государстве, что наша конституция и демократия самые демократичные в мире. Рождённые в рабстве, мы не понимали всего ужаса своего положения. Советская власть и её пропагандисты умело делали своё дело и многим сумели перевернуть мозги.

Стоит такому одураченному рабу дать кусок колбасы, и он уже готов петь песню: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». И теперь ещё много рабов, плачущих по утерянным цепям. Многие, кого не коснулись репрессии, с ностальгией ждут возврата к власти коммунистов.

Нас 70 лет учили любить партию и её вождей, но нам запрещали любить себя. Нам внушали, что любить себя – это эгоизм. Забылась заповедь Бога: «Полюби ближнего, как самого себя». Но, не любя себя, как можно полюбить ближнего? Коммунисты говорили, что человек человеку — друг, товарищ и брат, но на деле вели себя так, что и без слов было понятно: человек человеку — волк.

Они же разъединили и разобщили нас. Разобщили нас общие партийные собрания и общественные организации. На собраниях нас в буквальном смысле слова усыпляли монотонной и нудной демагогией о преимуществах социализма. Нас принудительно загоняли в общественные организации, вся работа в которых сводилась к сбору членских взносов для прокорма высшего начальства этих организаций. «Самое большое преступление, дьявольски задуманное и осуществлённое коммунистами, разобщение людей» (В.Некрасов).

И главным инструментом разобщения были доносы, стукачество. Стало опасно пускать в свой дом, а особенно в душу, даже самого близкого друга. Мы стали трусливыми, пассивными и равнодушными. Так мы жили и такими стали. Говорят, какой народ, такая и власть. А я бы сказал: какая власть, такой и народ.

А как жила наша власть?

Государство распределяло свои подачки каждому Чиновнику в соответствии с высотой Его поста. Одному больше, другому меньше. Они жили на спецдачах. Спецшофера на спецмашинах возили их на работу и домой. Спецповара в спецстоловых из спецпродуктов готовили им спецобеды. В спецполиклиниках, спецбольницах и спецсанаториях спецврачи лечили их спецлекарствами на импортном медицинском спецоборудовании. Спецэкспедиторы доставляли им на дом спецпродовольствие из спецраспределителей. Для себя они создали настоящий коммунизм.

РОДИНА,
РОДИТЕЛИ и РОДСТВЕННИКИ

РОДИНА — это не только страна, но и область, и район, село, где родился, а так же все окрестные поля, луга, леса, речки и озёра, где прошло босоногое детство. Каждый кулик хвалит своё болото, но моя Родина — действительно благодатный край. Это юго-запад европейской части России, Белгородская область, Шебекинский район, село Зимовенька. По административному делению до 1946 г. — Курская область, Большетроицкий район. А ещё раньше, до революции и Шебекино и Большетроицкое входили в Белгородский уезд.

В 12 км. южнее Шебекино находится украинский город Волчанск Харьковской области. Поскольку рядом Украина, то русские сёла здесь перемежаются с украинскими, и трудно сказать кого здесь больше, русских или украинцев.

Многие украинцы здесь уже обрусели, говорили по-русски и к своим фамилиям прибавили русские окончания, и украинец Петренко превращался в русского Петренкова.

Украинское село Зимовенька (на украинском языке буква «е» произносится как «э») расположено на правом берегу речушки Нежеголь. На противоположном берегу тоже украинское село Белянка (по-украински Билянка). Их разделяют два километра пойменного луга. Мать рассказывала, что до революции р. Нежеголь в Зимовеньке была значительно глубже и шире и в ней, случалось, тонули люди. В начале второй мировой войны её глубина была только до колена.

В Зимовеньке я только родился, а до 6 лет жил в с. Белянке, где мать работала учительницей. А всё сознательное детство прошло на берегах Коренька, в селе Чураево, в 7 км. севернее г. Шебекино.

Много я видел больших и малых рек, но речку Корень полюбил и запомнил на всю жизнь. Она мне милее всех других. Местами она была шириной до 50 метров с почти незаметным течением. Местами она сужалась до 5 метров, но с быстрым течением. А местами она еле пробивалась сквозь густые заросли камыша, рогоза, осоки и и куги. Её глубина в среднем метра два, а в омутах — 3-4 метра. Вода в ней чистейшая и вкуснейшая, родниковая. У тех, кто жил близко от берега, не было необходимости копать колодцы: зимой и летом пили сырую воду из реки без опасения за своё здоровье.

В некоторых местах по берегам реки были непроходимые заросли вербы, ольхи и краснотала, перевитых хмелем и колючей ежевикой. Здесь в безопасности плодились зайцы и барсуки. Гусей и уток по вечерам не загоняли во двор. Они ночевали на воде и к осени становились почти дикими.

А рыбы, рыбы-то сколько было в этой реке! Метровой длины щуки и сомы, полуметровые голавли и язи, как лапти 45-го размера, лини и лещи, стаями ходили окуни, плотва и краснопёрки, много было вьюнов и раков.

Все реки в наших краях текут с севера на юг. Их правые берега гористые, крутые. Многие горы здесь сложены из чистейшего и белейшего мела. В солнечный день на этот мел больно смотреть: он слепит глаза отраженным светом. Левые берега рек пологие с широкими заливными лугами. После половодья на лугах остается толстый слой плодородного ила, принесённого талыми водами из лесов. Поэтому на лугах высокое и густое, цветное и душистое разнотравье.

Здесь в голодные годы мы находили съедобные травы: щавель, чеснок, сельдерей, эстрагон, пастернак, борщовник и многие другие. Мальчишками мы знали, какую травку надо приложить к ране, к опухоли или к нарыву, отвары каких трав нужно пить при простуде и других болезнях, какую траву положить в огурцы при засоле, какую принести в дом от моли и блох. Девки знали, какую траву нужно подложить парню под подушку, чтобы приворожить его к себе, а какую подсунуть сопернице, чтобы отвадить её от своего милого. В междуречьях — полосы леса шириною 5-10 км. В лесах много диких и мелкоплодных яблонь и груш, полно орехов, земляники и грибов.

Поля чернозёмные, плодородные. Лето на 5-7 градусов теплее и почти на месяц длиннее, чем в Москве, поэтому здесь хорошо вызревают арбузы и дыни. По вкусу они не хуже астраханских. Мужики говорили: «В нашу землю воткни оглоблю вырастет телега».

Сёла в этих местах большие по 500, 1000 и более дворов. Большинство сёл расположены по берегам рек, почти вплотную друг к другу. Они как бусы нанизаны на нитки рек. Избы, в наших местах их называют хаты, строили из тонкоствольных брёвен, поэтому обязательно оштукатуренные снаружи и внутри, и побелённые мелом. Крыши крыли соломою. Солома для крыши использовалась ржаная и не мятая. Специально для этого её вручную жали серпами, связывали в небольшие снопы, вручную же обмолачивали цепами. Цеп — это не цепь, это двухметровая палка, к которой сыромятными ремнями свободно и крепко прикреплялась короткая палка, длиною примерно 7О см. Держа в руках длинную палку, ею размахивали в воздухе и били короткой палкой по колосьям снопа.

Даже приятно было смотреть, как два, три и даже четыре мужика, стоя вокруг расстеленных снопов, быстро по очереди били по одному снопу так, что в воздухе цепы мельтешили, непонятно где чей, и не задевая друг друга. Это как музыка на барабане. Во время и после покрытия крыши толстым слоем такой соломы, её пропитывали и заливали сметанообразным раствором глины с известью. Карниз крыши — стреху по линейке-рейке подрезали острой косой. Такая крыша надёжно укрывала хату от дождей, была тёплой и служила не менее 30 лет ничуть не хуже нынешнего шифера. Редко у кого крыши были крыты железом. Такая роскошь была доступна только до революции самым зажиточным крестьянам. Так же и деревянные полы были далеко не у каждого крестьянина. Железа для крыши, досок для пола и стекла для окон после революции просто негде и не за что было купить. Для сохранения тепла в избе и экономии стекла окна делали маленькими. У многих не было даже вторых рам для зимы.

Под сруб избы лишь по углам ставили кирпичные опоры. Низ избы утепляли земляной завалинкой в опалубке из хвороста. На ней обычно проводились летние вечерние посиделки.

В середине избы устанавливалась русская печь — славное и полезное сооружение. Единственный её недостаток — размеры. Она очень громоздкая, занимала много места и разделяла избу на кухню и жилую комнату. В кухне к печи примыкала ещё и плита, её продолжение — лежанка с дымоходом внутри, располагалась в комнате у задней стороны печи. На печи могут свободно лежать два взрослых человека, третий на лежанке.

Всё это сооружение расходует минимум топлива, хорошо аккумулирует и долго сохраняет тепло. На печи очень приятно согреваться после переохлаждения тела на морозе, выгонять из тела простудные заболевания. Русская печь хорошо приспособлена для выпечки хлеба, пирогов и варки борща. Все хозяйки в сёлах негласно соревновались чья изба белее: ежегодно белили их снаружи и внутри, благо, что мел бесплатный.

Белить избу, носить воду, готовить пищу, стирать бельё, доить корову, прясть, ткать, шить, вязать и полоть огород было только женской работой. Браться за эти работы мужчины считали ниже своего достоинства.

До войны в сёлах ещё существовало кустарное производство всего необходимого для сельской жизни. Кроме пахоты, сева, уборки урожая, заготовки корма для скота и топлива, ухода за скотиной, мужики плотничали и столярничали, делали гончарную и деревянную посуду, шили шубы, тачали сапоги, валяли валенки. В каждом селе были бондари и колёсники, шорники и скорняки, сапожники и портные. Была среди них и специализация: одно село славилось гончарами, другое бондарями или другими специалистами. Часть села Зимовеньки, где жили кожаны (мастера по выделке кож), до сих пор называется Кожанивкой.

А какие красивые названия сёл! Разумное, Ракитное, Таволжанка, Устинка, Неклюдово, Никольское. И в каждом селе большая белокаменная или краснокирпичная церковь неповторимой архитектуры.

Взойдёшь на гору — горизонт раздвигается, становятся видными далёкие сёла с колокольнями и куполами церквей. Над лесами видны там и сям зелёные курганы. Нет, это не курганы и не холмы. Это кроны могучих, тысячелетних дубов, которые остались от старинных лесов. Их стволы в диаметре метра два и уже никакой лесоруб не сможет свалить такое дерево. Под этими дубами осенью земля покрывается толстым слоем желудей. Их собирали на корм свиньям.

Деревенские звуки! Они как музыка. Рано летом встаёт солнце, но ещё раньше просыпаются петухи. Вот один где-то далеко прокричал первое несмелое «Ку-ка-ре-ку». На другом конце села ему откликнулся второй. И вот уже десятки, сотни петухов оглашают всё село своим разноголосым пением. С такими будильниками не проспишь. Они будят крестьян, возвещают о начале нового трудового дня, зовут к продолжению никогда не кончаемой сельской работы.

Хозяйки выходят на утреннюю дойку коров и упругие струйки парного молока вжикают о стенки ведра-доёнки. Пастух собирает скотину в стадо. Звучит рожок, щёлкает бич, мычат коровы, блеют овцы и козы, хрюкают и визжат свиньи, гогочут гуси, крячут утки. А как кудахчет курочка, снесши яичко! И о чём она кудахчет? То ли выражает радость, разродившись яичком, то ли зовёт хозяйку, чтобы она забрала его, то ли кличет петуха на очередное любовное свидание?

А на небе уже отполыхала радужным разноцветьем заря. Взошло большое оранжевое солнце. На него ещё можно смотреть незащищёнными глазами. Ультрамариновое небо до восхода солнца теперь сменило цвет на бирюзовый. Оно заполняется звоном жаворонков, щебетом ласточек. Пронзительно стонут луговые чайки-чибисы, в траве стрекочут кузнечики, громко скрипят коростели-дергачи, а в хлебах кричат перепела: «Сховав яйца пид пэнёк, пид пэнёк». Кукушка кому-то ведёт счёт годов своими бесконечными «ку-ку». А на реке оглашенный крик и гвалт лягушек. Если внимательно прислушаться, можно понять, о чём они переговариваются:

-Кума, кума, що варила?
-Борщ, борщ!
-Врёшь, врёшь, буряки-ки-ки!
-Сама врёшь, борщ, борщ!
-Буряки-ки-ки, буряки-ки-ки!

А если у вас есть воображение и фантазия, то в кваканьи лягушек можно услышать ещё и не такое.

Вечером в камышах верещат камышевки, ухает выпь. А зайдёшь в лес, там целый симфонический оркестр: малиновки, щеглы, дрозды, варакушки, сойки и прочие трясогузки и вертихвостки на разные голоса поют песни любви. А солистом у них выступает соловей. Его художественный свист и трели слушал бы всю ночь, но ровно в час ночи он умолкает. Ещё раньше, признавая своё поражение в конкурсе, умолкли другие певцы. Наступает мёртвая тишина до недалёкого уже утра. А с рассветом всё повторится снова.

А воздух в деревне такой чистый и душистый, настоян на цветах и травах, на черёмухе, сирени, жасмине, на липе! Вдыхаешь его полной грудью и чувствуешь пьянящее блаженство.

И вот с такой любовью к селу, к красотам сельской жизни, я вынужден был прожить всю свою жизнь в городе на разбитом и пыльном асфальте, дышать перегаром бензина, оглушенный шумом городского транспорта, от которого к вечеру каждого дня возникает головная боль.

Шебекино — промышленный город. Здесь было три сахарных завода: один в городе («Профинтерн»), второй — (им. Будённого) в селе Ржевка в 5 км. от города на восточной стороне при впадении р. Короча в р. Нежеголь, третий — на ж.д. станции Нежеголь в 7 км. на запад от города при впадении реки Нежеголь в Северский Донец.

В городе было ещё три меловых завода: один измельчал комковый мел в порошок, второй обжигал мел в известь, третий строгал школьные мелки — квадратные палочки. Теперь они объединены в один мелкомбинат. Вся эта меловая продукция отправлялась на экспорт в страны Европы и даже в Америку. За этот мел в Шебекино присылали грамоты и дипломы качества, а валюта поступала в госказну.

Были ещё заводы машиностроительный, кожевенный, кирпичный и спиртзавод. На машиностроительном заводе делали простейшую сельхозтехнику. Все заводы были дореволюционной постройки, гигантами их не назовёшь, но заводские трубы выглядели солидно. Каждый завод имел свою котельную и электростанцию. Они отапливали и освещали каждый свою часть города. Котельные работали на каменном угле, коптили и засыпали город золой и сажей. Зимой здесь снег всегда чёрный. Мельчайшая чёрная пыль проникала в квартиры сквозь малейшие щели в окнах и дверях, а форточки в окнах нельзя было открывать ни летом, ни зимой. Кожевенный и спиртзавод отравляли воздух зловонием. Вода из их отстойников иногда прорывалась в реку и губила рыбу.

В сёлах не было ни электричества, ни радио. Время мы узнавали по гудкам заводов. Они были слышны за 1О-15 км. Говорили, что три наших сахарных завода в сезон сахароварения ежесуточно производили 7О вагонов сахара. Даже если это были двухосные 16-тонные вагоны, то цифра получалась довольно внушительной: более 1ООО т. Несмотря на это, в наших магазинах до 1937 года не было ни сахара, ни конфет. На трёх заводах мне удалось побывать со своими дядьями, материными братьями, и увидеть технику и технологию того времени.

Численность населения в Шебекино до войны была 35 тыс. человек. В сёлах района — в три раза больше.

Колхозы Шебекинского и соседних районов в основном были свекловодческими, и каждая женщина-колхозница обязана за лето три раза прополоть 1 га, вручную выкопать, очистить свёклу от земли и ботвы и погрузить её на телеги. Свекольную ботву силосовали в ямах на корм скоту. Свёклу вывозили на заводы гужевым транспортом: автомашины и трактора на селе стали появляться только в последние годы перед войной. Их было очень мало. Механизированным был только сев свёклы. Только тот, кто работал на свекловичных плантациях, знает, какой это каторжный труд.

Мои предки Богоявленские и Сазоненко, не сожалели о падении царской власти. Наверное, у них были для этого какие-то причины. Но жестокость большевиков в гражданской войне с крестьянами и ограбление Лениным церквей разочаровали их и лишили надежды на лучшую власть. Лишь после первых положительных результатов новой экономической политики Ленина, они приняли этот режим и стали лояльно относиться к новой власти. Но дикая и насильственная коллективизация сельской жизни, голод и террор снова и уже окончательно оттолкнули и сделали их врагами советской власти. Повторяю: врагами их сделала сама советская власть.